Тревога - [22]

Высмотрела она себе и советчиков. «Если семья ему дорога, — говорили они, — пускай бросает завод, пускай поступит в жилконтору — и хорошее жилье обеспечено, и деньга!»

Уламывать его пришлось долго, пускались в ход угрозы: «.. укачу в деревню, и чихали мы с сыночкой на твою квалификацию, раз она тебе дороже семьи…»

Выходит, нашлась на парня управа…

Работа — ни уму ни сердцу, и… пошел размениваться человек на любую халтуру, благо все умел — от водопровода до телевизоров, а там и «маленькие» замелькали — какое ни есть, а утешение.

И нет ничего удивительного, что, встречая теперь старых друзей, он переходит на другую сторону улицы.

Так начал меняться человек — медленно, неотвратимо.

Походка стала другой. И голос. И взгляд!

Отец вернулся не скоро. Наверно, пересиживал у колонки плохое настроение. Но во двор вошел прежний, спокойный. Глаза опять довольно щурились.

Сидя за накрытым столом, Слава упивался радостью отца, он просто объедался сегодня домашним своим очагом. И только изредка тихие голоса из-за стены будоражили зависть к чужому непонятному счастью.

Как хорошо, что дома так хорошо!

Отец после «маленькой» всегда разнеженно сиял, но сейчас домашняя еда и дите придавали этому сиянию тот особенный, неприятный Славе накал, когда батя начинает смотреть только на мать, поминутно чокается с ней, отставя мизинец на громадной руке, и странным голосом гудит: «Моя мадам!»

Мать на это отзывается неприличным смехом, а Славку зло берет, почему они считают, что он не понимает ничего, и вообще делают вид, будто его тут нет.

Сегодня батя совсем разомлел. Он чокался со всеми тарелками на столе и, подмигивая этим тарелкам, бормотал: «Твое здоровье, моя мадам!»

Конечно, это было смешно, и Слава смеялся до тех пор, пока мать внезапно, точно ее по спине треснули, не заголосила пьяным голосом частушки. Этот «Мой миленок..» вызвал вдруг у Славы омерзение. Его жег стыд. Вперив взгляд в деревянную переборку, за которой жили брат и сестра, он стеснялся своих, а когда мамка, заканчивая куплет, дала на полную, мощность: «Их-ох-и-иууу-ох!» — Слава потянул ее за локоть и осторожно попросил:

— Ты немного потише пой, ладно?

Она глянула на сына остро, заметила, куда он так напряженно смотрит, и… как тряхнет химической завивкой, как заорет прямо туда, в ту стену, чтобы там услышали:

— Мы у сибе дома, и двенадцати ишшо нету!..

Не успела она и рта закрыть, а Славка был уже во дворе.

В первую минуту ночь показалась темной, а когда постоял, то увидел, что она успокаивающе светла.

Глаза его потянуло под ту сосну, где они втроем обычно сидели. Он улыбнулся, глядя на изрытый песок, припомнил, где кто сидел. В ямках поглубже таилась тень, похожая на дым, который не рассеивается. Долго стоял он в ночи. Мыслей не было никаких, только хотелось понять, отчего так печально выглядят округлые тени в песке.

Потом устал не понимать, и тогда почудилось, что снова присутствует при повторении чего-то… чего-то уже бывшего с ним!.. Не уловил… ушло.

Неподвижная печаль стояла между соснами, крышами и надо всем, что выше. Отчетливо был виден ее холодный цвет.

Все воскресенье Слава изнывал от тоски. Ему хотелось вытащить мать с отцом из дому и пойти с ними куда-нибудь далеко, но когда он попросил, то ответ был простой:

— А чего ходить, когда воздух тут кругом? И ты денек отдыхни, а то тебя с собаками не найдешь. Кажется, отец приехал к нам…

На дворе было солнце, а Слава сидел дома, что-то неладное творилось с ним. Тишина за стеной распаляла его любопытство, он обмирал от желания увидеть родителей Кости и Вики, но почему-то не хотел, чтобы те увидели его. Даже во двор не выходил. Он караулил их у окна, но это не мешало мечтать, чтобы как можно скорее все поуехали и началась бы снова их прежняя, без взрослых, жизнь.

Вот они! Ну и ну…

И этот приземистый, сутулый дядька — капитан второго ранга?.. Слава ждал — увидит человека рослого и если не только что сошедшего с капитанского мостика, то по крайней мере в полной форме, хотя и жара. Погоны. Кортик на боку. Великолепная фуражка с золотыми листьями. А это что?.. На бритой голове — носовой платок с узелками по углам. Морского загара нет и в помине. Белые руки без якорей и штурвалов — никакой татуировки.

Очень странно…

А мать?.. Тощая и вообще… рядом с его большой, красивой мамкой ее и не заметишь. Не такой он себе представлял мать Вики (он считал, что Вика похожа на мать, а Костя, конечно, на отца — поэтому брат с сестрой кажутся ему непохожими). И еще он почему-то решил, что мать будет в черном костюме, а она оказалась в сарафанчике НЕ ПОЙМЕШЬ-РАЗБЕРИ какого цвета. В голову даже не может прийти, что такая — парашютист. Шутка разве — с тяжелой рацией в тыл врага?!

Когда Слава толком разглядел родителей Кости-Вики, то усомнился почти во всем, что Костя ему о них рассказывал. Одному он только поверил, что отец был смертельно ранен, что долго, — кажется целых девять лет, лежал, в госпиталях и что мать выходила его, — это похоже. Зато теперь она как барыня. Отец ее соломенную шляпу несет да еще большущий плед. Костя с Викой на пару корзину с едой волокут, а она — ничего. Тоненькая книга под мышкой зажата. И вид у нее такой, как будто так и надо. Чудно!