Третья сторона - [22]

Отбыв свой исправительный срок, мать не стала набиваться в приживальщицы к родной дочке, чтобы снять хотя бы угол в бывшей своей квартире, а пошла бомжевать. Бытует мнение, что бомжи долго не живут. Но Мать Анархия дотянула до беззубой старости, а в старости у каждого свои причуды. Мать Анархия, например, наотрез отказывалась ездить в вагонах пригородных поездов, хотя в бомжихах прожила много лет на вокзале.

Ночевала на бетонном полу в подъездах привокзальных многоэтажек. Для бомжа кодовый замок — не преграда. Днем валялась под солнышком на привокзальных лавочках после удачно перехваченной выпивки, без которой ни один бомж даже в самый «пролетный» день не останется.

Вши, блохи, чесоточные клещи–зудни до того полюбили Мать Анархию, что она чесалась беспрестанно. В этом было существенное преимущество — стражи порядка брезговали даже близко подходить к ней.

— Сам иди, — бросил как–то рядовой милиционер сержанту. — Там у нее всего нахватаешься.

— Ты на службе при исполнении, поэтому обязан даже рисковать жизнью.

— Жизнью — согласен, а здоровьем — не хочу. Я резиновых перчаток не захватил, между прочим, а голыми руками за дерьмо ни за что не возьмусь.

По вторникам в городской дезстанции для бомжей была баня, полная дезинфекция, бесплатная кормежка и выдача чистой одежды из секонд–хэнда. Бомжихи, что молодые, что старые, выходили из дезстанции с розовыми руками и лицами, в отстиранных, отглаженных и тщательно продезинфицированных шмотках с плеча заморской босоты. Их даже было непросто отличить от обычных женщин.

Мать Анархия на городскую «вшигонялку» не ходила. Не умывалась, не чистила зубы. Позабыла, что такое стирка. Косой подол ее длинной юбки едва ли не ломался от грязи и шелестел, как жестяной. Такую даже самые закоренелые бродяги не подпускали к себе и на пушечный выстрел, а откупались от ее компании объедками и недопитыми бутылками, их с презрением бросали ей под ноги. Поначалу для нее это казалось возмутительным, оттого–то на коричневом лице Матери Анархии не темнели синяки, а алели свежие раны. Прежняя Венька долго оставалась с лица куколкой–девочкой, а вот Мать Анархия уже в пятьдесят лет превратилась в древнюю старуху.

Когда бомжи перестали с ней делиться, на выпивку и курево собирала деньги побирушничеством. Стояла на коленях у самого входа в супермаркет с разбитой в кровь мордой. От нее брезгливо отворачивались, но все же подавали. У церкви Мать Анархия никогда с протянутой рукой не стояла, хотя не расставалась с затертой бумажной иконкой Нерукотворного Спаса. Но к церкви она все–таки пришла к концу своей жизни.

ГЛАВА 10

Как–то в ноябре в небывалые для осени холода Мать Анархия не смогла проникнуть ни в один подъезд или приткнуться в закуток поближе к теплотрассе. Хоть садись и замерзай намертво. Из подвального пандуса одного из старых домов валил пар. Мать Анархия отвалила защитную решетку и втиснулась тощим телом в узкое окошко, куда, кроме нее, наверное только кошка смогла бы влезть.

Падать пришлось метров с трех, к тому же и головой о бетонный пол…

Очнулась от непереносимого жара и багрового света, который шел от языков пламени, бушующего в бетонной яме за чугунной решеткой.

Она не могла понять, куда она попала, потому что представления не имела, как устроена воздухозаборная камера в кочегарках для отопления старинных многоэтажных домов.

Тут хотя бы не замерзнешь. От огня за решеткой исходила такая притягательная сила, что Мать Анархия вжималась в противоположную стену из щербатого бетона, чтобы удержаться на грани огненной бездны, за которой ей мнилось бесконечное пылающее пространство. Языки пламени вырывались за прутья решетки, между которыми Мать Анархия без труда бы проникла в этот страшный мир огненной стихии.

И тут она услышала какой–то внутренний зов. Это были не слова устного приказа, не звуки чарующей музыки, а страшная правда, толкающая ее кинуться в огонь, ну, как центробежная сила сталкивает тебя с вращающегося круга «колеса смеха» в парковых аттракционах.

Ей уже было все равно, все безразлично, ни холодно, ни жарко. И ее самой больше не было. Как больше не было ни стен, ни потолка, ни пола. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Ни чувств, ни ощущений, только подспудное желание. Она горела желанием уничтожить вокруг себя все живое, чтобы напоследок уничтожить саму себя.

Она совсем перестала ощущать саму себя, когда из огня начала подниматься черная масса, похожая на кипящую тень, прихода которой она всю жизнь пробоялась.

Слов не было, но тягучая масса издавала все тот же зов, набор диковинных музыкальных звуков в самом низшем регистре тональностей, иногда почти не слышных для человеческого уха. Понять их было невозможно, но внутри ее парализованного сознания они складывались в обрывки слов: «Да!.. Дай!.. Отдай!»

Когда не стало сил вжиматься спиной в бетонную стену, она не царапала, а буквально раздирала нестрижеными ногтями свое дряблое тело, оставляя раны, глубокие до мяса и даже кости, чтобы удержать угасающее сознание.

Дьявольская какофония болью отдавалась в ушах: «Да!.. Дай!.. Отдай!»

Ей мучительно хотелось сделать последний шаг туда, куда ее манила эта опускавшаяся притягательная сила, раздражая щекотливой похотью и туманя голову смрадом гнильцы.