Третья рота - [67]

Все выступающие в обсуждении хвалили статью. Я тоже выступил и сказал:

— Товарищ Коряк калечит молодых начинающих. Писать так, как Толстой, Пушкин и Гоголь, невозможно, а быть их эпигонами — не выход, это смерть для пролетарской литературы. Учиться у классиков необходимо, но учиться надо творчески и не у одного, а у многих классиков, и не только украинских и русских, но и зарубежных. Только через сложный лабиринт творческих исканий в борьбе с шаблоном у других и у себя можно прийти к индивидуальной простоте. Так надо учить молодёжь, а не толкать её на бесплодное эпигонство.

Когда я говорил, товарищ Коряк грустно сник. Мне было его очень жаль, но мыслей его не было жалко.

В заключительном слове Коряк сказал:

— Все, кто выступал здесь, были неискренни. Один только Сосюра сказал мне правду.

Ещё перед «Гартом» был организован союз сельских писателей «Плуг» т. Пилипенко Сергеем Владимировичем — высоким, спокойным черноусым красавцем с благородным, словно высеченным из мрамора, лицом, бывшим офицером царской армии и чудесным большевиком-украинцем, в ком гармонично сочеталось социальное и национальное. Это был настоящий, преданный делу Ленина, как и Блакитный, интернационалист в лучшем понимании этого слова.

Я по складу своей души был скитальцем и переходил то из «Плуга» в «Гарт», то — наоборот. Качался словно маятник между ними, потому что любил и плужан, и гартовцев.

Лицо Сергея Владимировича напоминало мне ещё старинные украинские фрески. Я очень любил его и смотрел на него как на отца. Так же я любил и голубоглазого, со смелым, вдохновенным взором Эллана, образцового коммуниста, но смотрел на него как на старшего брата.

И Пилипенко и Эллан очень любили молодёжь, и молодёжь любила их.

Пилипенко мы все нежно называли «папаша» и бессовестно злоупотребляли его добротой — опустошали его портсигар.

Он, бледный и прекрасный, стоял перед нами, и мы были готовы идти за ним в огонь и в воду, так же как и за Блакитным, который поражал меня высокой интеллектуальностью. Пилипенко был более народный, и потому союз «Плуг» с его литкружками приобрёл такие массовые формы, что это кое-кого встревожило (меня удивляет — почему?), и т. Пилипенко стали обвинять в массовизме.

Никогда «Плуг» не подменял партию, как кое-кто думал. Это было широкое, светлое движение украинской молодёжи к культуре, и неправильно поступили, преждевременно ликвидировав «Плуг».

Надо было дать ему вызреть в прекрасный плод культурной революции на Украине, которая тогда приобретала грандиозный размах.

То же самое можно сказать и о «Гарте», и о «Ваплите»[44], хотя «Гарт» имел меньшие формы и в своём развитии встречался ещё с инерцией бесконечной русификации среди украинских рабочих, а вот «Плугу» была открыта «зелёная» улица в сердца украинской молодёжи.

«Ваплите» — вольная академия пролетарской литературы, в которой я тоже состоял, но всего один год, была ещё более узкая — по сути, это была кастовая организация, куда принимали только «аристократов», избранных от литературы. Как-то я дал М. Кулишу[45] новый сборник своих стихов для публикации в издательстве «Ваплите».

Сборник получил более пяти рецензий, и всё безрезультатно.

В этом сборнике было стихотворение «Неоклассикам»[46], и Хвылевой с Кулишом хотели, чтобы я изъял это стихотворение из сборника, но я не соглашался.

Однажды я спросил т. Кулиша, сколько ещё рецензий надо моему сборнику.

Кулиш ответил с усмешкой:

— Да, наверное, ещё рецензий десять.

Возмутившись, я сказал:

— Вы мне напоминаете петлюровского старшину.

А потом подал заявление о выходе из «Ваплите» и перешёл в ВУСППУ[47], созданный для борьбы с «Плугом», «Ваплите», а позже с «Литфронтом»[48], «Новой генерацией»[49], «Авангардом»[50], и т. д.

Ещё о «Молодняке»[51], комсомольской организации молодых писателей, во главе которой стоял Павло Усенко[52], сухолицый юноша с острыми глазами и размашистой походкой.

Размашистую походку он приобрёл, когда возглавил «Молодняк».

Я любил «Молодняк» как своё продолжение. Но мне не нравилось, что молодняковцы противопоставляли себя старшим писателям, а себя (в своём кругу) считали едва ли не гениями.

Тогда же меня поразил в сердце своим стихотворением С. К.[53] из которого помню лишь четыре строчки:

Зростав на ліриці Сосюри.

Де Гёте, Шіллер, де Байрон?..

Чи стану понад дужі мури,

Яким просте ім’я — шаблон!..

Да, С.! Ты не стал «выше крепких стен», а так и остался, как поэт, моим эпигоном.

Конечно, Павло Усенко, хотя и любил я его как поэта, и первым приветствовал как поэта, посвятив ему стихотворение, когда он ещё жил в Полтаве, «Гениев сегодня жду», конечно, Павлуша благословлял такие вот удары в моё сердце, открытое всем ветрам революции.

Это сродни статье Якова Савченко «Мёртвое и живое в украинской поэзии», в которой он хотел расправиться со мной, как когда-то с Чупринкой, и причислить меня к мёртвым, а такую эротическую поэтессу, как Раиса Троянкер, к живым.

Позже, когда он и я были на встрече с русскими поэтами в Москве, Савченко спросил меня:

— Ты не сердишься?

— Нет.

— Это культурно.

А с чего бы мне сердиться на него, если он сам себя высек.