Третья рота - [68]

Как-то критик Меженко сказал мне:

— Я считаю всех поэтов дегенератами, кроме Тычины.

Я ответил ему:

— Я считаю дегенератами всех критиков, кроме Коряка.

Вообще-то, когда я сердит, я бываю остёр на язык и на перо.

Но надо возвращаться в прошлое.

В Артемовке студенческий вечер. Меня всё подкармливала пирожками одна из распорядительниц — беленькая, с льняными волосами, светлоглазая девушка в трофейной врангелевской шинели. Звали её Верой[54].

Она почему-то строго и задумчиво-нежно всё смотрела на меня.

Я назначил ей свидание, она охотно дала согласие.

Кладбище. Солнце. Птичьи голоса… Жизнь, молодость и любовь, а под нами — царство мёртвых, мир мёртвых.

Я нежно взял в ладони золотую от солнца Верину голову, и она, слабо сопротивляясь, повернула своё лицо к моим губам.

— Ты любишь по-рабочему… Быстро!

Почему она думала, что все рабочие нахалы, не знаю.

Но ведь действительно было нахальством с моей стороны просто так, без всякой психологической подготовки, как говорили тогда заправские донжуаны, взять и поцеловать её.

Я сказал, что я вовсе не такой шустрый, как она думает, что я не циник, а сделал это, потому что не мог иначе, потому что полюбил её славную улыбку, льняные волосы и всю её, такую ладную.

Она рассказала о себе, что была политруком эскадрона, принимала участие в штурме Перекопа, а до этого — в подавлении кулацкого восстания на Харьковщине. Окончила в Москве Свердловский Комуниверситет и преподаёт политэкономию в Харьковской губпартшколе, хозяйственно связанной с Артёмовной.

Когда она всё это мне рассказывала, вдруг буквально на расстоянии шага от нас два человека быстро и молча стали копать могилу…

И я подумал: «Наверное, и счастье наше ляжет в могилу».

Так оно потом и случилось.

ХLIX

Из-за недостаточной общеобразовательной подготовки я по собственному желанию перешёл из Комуниверситета на рабфак института народного образования.

Перед этим я женился на Вере.

Она всё писала мне записки и незаметно клала под мою подушку, когда приходила к нам в комнату студенческого общежития. Записки эти я читал, Вера казалась мне какой-то странной, я прогонял её, а она не сердилась и по-прежнему приходила. Мне понравилась её настойчивость, и я сказал ей:

— Идём в загс.

Она счастливо зарделась, и всю дорогу, пока мы шли в загс, её лицо алело, как роза, когда закатное солнце целует её своими багряными губами…

На рабфак я поступил на 1-й триместр, чтобы быть вместе с женой, которую тоже приняли на 1-й триместр.

Ректором института был товарищ Стрельбицкий, светлая память о котором неугасимо горит в моём сердце. Это был, если можно так сказать, светлый большевик. Чуткий и сердечный человек с большой буквы.

И вот началась учёба. Лектор по химии, товарищ Финкельштейн, стал нас знакомить с химическими элементами — кислородом, водородом, азотом и т. д.

Он говорит:

— Кислород.

А я с задней парты:

— Оксигениум.

Он:

— Водород.

Я:

— Гидрогениум.

Он:

— Азот.

Я:

— Нитрогениум.

Тогда Финкельштейн (кстати, мне не понравились его слова, что всё в природе построено без всякого участия разума. Откуда же тогда гениальное определение Маркса «Материя думает!»), тогда Финкельштейн говорит:

— А кто там из вас такой умный? Сосюра?

Я встал.

— Идите в третий триместр.

— А жена?

— И жена пусть идёт. Вы ей поможете.

И вот я на третьем триместре рабфака ХИНО[55].

В класс входит преподаватель украинской литературы т. Ерофеев. Кстати, тогда вышла хрестоматия по украинской литературе профессора Плевако[56] и студенты-основники по всей Украине изучали меня, а я учился на рабфаке.

Интересно?

Такие казусы могли быть только при диктатуре пролетариата.

Ерофеев стал по списку знакомиться с рабфаковцами. Когда он дошёл до моей фамилии, я встал.

— Сидите, сидите!

Я сел.

— Вы не родственник того Сосюры, который пишет стихи?

— Нет, это — я.

— Может, вы его брат?

— Да нет же! Это — я!

После этого профессор Ерофеев в конце лекции часто спрашивал меня:

— Ну что? Верно я говорил?

Мне это казалось смешным. И заставило меня задуматься. Рабфак по сути повторял то, что было мне известно ещё по агрономической школе. Программа школы была даже шире и глубже.

Идти на основной курс, как мне предлагал тов. Йогансен, преподававший в институте?

Но ведь литературу я знал, пожалуй, лучше иного преподавателя.

Я с двенадцати лет был уже знаком не только с русской классической литературой (с украинской я познакомился позже, во время гражданской войны, и особенно после её окончания), но и с мировой (благодаря русским переводам).

Так что мне почти нечего было делать и на основном.

К примеру, разве преподавали там такое: на поэме Пушкина сказалось большое влияние французского «Слова о полку Игореве» — «Песни о Роланде».

Портрет Петра списан буквально с портрета короля Филиппа: «Глаза сияют, лик прекрасен…», и т. д.

Или: франки мавров «рубят, колют, режут!!!».

И у Пушкина: «швед, русский колет, рубит, режет».

Так что мне нечего было делать ни на рабфаке, ни на основном.

И я, бросив учёбу, стал просто поэтом. Правда, в моих партийных документах записано, что я имею незаконченное среднее образование, ведь у меня нет диплома о высшем. Но мой диплом — три тома избранных стихов. Это не нескромность, а обида на наших партийных бюрократов, которых я терпеть не могу, как и всяких чинуш, которые потеряли свою человеческую душу в разных «согласовать», «углубить», «провернуть», «протереть с песочком» и т. д.