Третья половина жизни - [6]

Ничего в разворочённом, изрытом строительными траншеями городе, каким Егоров летом 1959 года увидел Норильск впервые, не напоминало о прошлом. Кроме разве что пеньков на окраинных пустырях от сосен и лиственниц, сведенных некогда на бараки. Пеньки были разномерные, высотой и по полтора метра – пилили снежной зимой. Кроме тюрьмы для подследственных в Каларгоне, сверкающей белеными дощатыми заборами и бараками в голой тундре на трассе одноколейной железной дороги Норильск – Дудинка, не было даже обычных исправительных учреждений, уместных в быстро растущем промышленном городе. Осуждённых даже на короткие сроки вывозили «на материк», в центральные районы, в навигацию теплоходами по Енисею, а зимой обычными пассажирскими самолётами. Это, конечно, удорожало себестоимость отправления правосудия, но, видимо, не настолько, чтобы город не мог себе этого позволить.

Лагерные зоны, покрывавшие, словно коростой, всё пространство тундры вокруг заводов, были уже разрушены и сожжены. Отстраивался центр города из многоэтажных домов, плотно скомпонованных вокруг пятачка Гвардейской площади. Из неё вытекали улица Севастопольская и Ленинский проспект, в облике которых мирно уживались все архитектурные веяния – от громоздких, словно комоды, старых зданий на скальных фундаментах, до краснокирпичных многоподъездных домов, приподнятых над землей на сваях, вмороженных в вечную мерзлоту.

По ночам с окраин тянуло гарью – жгли бараки. Кольцо деревянных посёлков, с которых начинался город, истаивало, как снег под весенним солнцем. От чадящих кострищ ползли грузовики с убогой мебелью, вязли в глине новых дворов, навстречу им из города без сирен и спешки катились красные машины пожарников.

Появились первые «Буратино» и «Гвоздички» – детские сады, отделанные с трогательной и даже несколько вызывающей щедростью. Витрины Ленинского проспекта начали пестреть всевозможными «Ладами» и «Северными сияньями» – магазинами и столовыми, которые словно бы спешили убрать со своих вывесок порядковые номера, по которым они ещё вчера различались. С вершины окраинного холма потянулись, врастая в низкое небо, ажурные фермы телевизионной вышки, а рядом, на соседнем холме, из ряби арматуры всё отчетливее прорисовывался купол плавательного бассейна.

Но по мере того, как осваивался Егоров на новом месте и среди новых людей, по мере того, как привыкал к чередованию летних дней, слипающихся в один бессонный ком, и бездонных полярных ночей, ощущение, опалившее его при первой встрече с Норильском, не исчезало.

У каждого человека есть свой предел мечтаний и устремлений. Старик, мирно доживающий дни, часто глубже и значимей себя в молодости и в зрелом возрасте, потому что предел его мечтаний уже не ограничивается служебным преуспеванием или семейным довольством. Он связан, не сознавая того, со всем мирозданием и вечным круговоротом природы. Так человек на войне, не важно, генерал или рядовой, значительнее себя в мирной жизни, личные его устремления неотрывны от устремлений всего народа. Точно так же любой человек, в сферу служебной деятельности или духовной жизни которого входят интересы не одного-двух, а многих людей, такой человек всегда глубже и значимей того, кто ограничивает себя рамками конкретных целей. При этом неважно, насколько реально практическое влияние человека на жизнь других людей, важно лишь, что это входит в круг его жизненных интересов не как средство придать себе значительности, а как сущее, неотрывное и естественное для него.

В то первое бессонное лето Егоров принял Норильск, весь, целиком, с новыми фундаментами и с не успевшей ещё истлеть колючкой лагерных зон, вдавленной бульдозерами в ржавую грязь тундры, принял как данность, как судьбой назначенный долг, а дальнейшее зависело от него, от его жизни, вплетенной в жизнь города.

Отсюда проистекало чувство значительности, производимое Егоровым на окружающих. Подобно тому, как бывают люди, равные своим поступкам и разговорам, или даже по масштабу мельче собственных дел, так и Егоров был крупнее того, что он делал и говорил. При всей свой простоватости он был не из тех, кто исчерпывается до дна в первых же разговорах. Даже за его природной неторопливостью и немногословной доброжелательностью люди угадывали нечто большее, чем то, что может быть легко выражено словами.

Некоторая суховатость, появившаяся в его характере уже в Норильске, было воспринята новыми сослуживцами как должное. Накопленный опыт и давняя привычка видеть правильность своей жизни в точном и добросовестном исполнении своих обязанностей, всегда дававшая Егорову гарантию душевного равновесия, быстро выдвинула его в норильской прокуратуре, как и раньше в Свердловске, в ряд людей, несущих основную нагрузку в любом деле, без срывов и яркого блеска, создающих благоприятный фон для успешных исканий более дерзновенных коллег и надежно страхующих дело при неудачах. В праздничных застольях, вместе с женой, под стать ему доброжелательной и легко смущающейся уральской казачкой с тонким смуглым лицом и короткими черными волосами, он представлял собой всю ту же категорию людей, которые, как и в работе, создают благодатный фон для остроумцев и заводил. Они не из тех, кого спешат пригласить в первую очередь, но кого нельзя не позвать, если хочешь создать ощущение полнокровности праздника.