Третья истина - [220]

— Золото, ружья, цены всякие…

— Ценности?

— Ага, их.

— Нашли?

— А как же! Пшено, ну, что я нашел! Это ж ценность, да, Саня? Товарищ Айварс сказал: «Так держать, юный коммунар!»— было видно, что Семиков упоен собой до чрезвычайности.

А «добрый кот» Пустыгин был растерян и повторял:

— Тетенька плакала… Им теперь есть нечего будет… она про запас просто. И когда письма рвали, плакала…

— Какие письма? — упавшим голосом спросила Саша.

— Белогвардейские, — бодро объяснил Семиков.

— А тетенька плакала и не давала, — на той же растерянной ноте прогудел Пустыгин, — она как закричит: «он еще в пятнадцатом погиб!» А он тогда какого цвета был, белый, или красный, а, Саня?

— Никакого, я думаю. Это, видимо, просто с войны были письма от офицера какого-то. Память о нем, зачем же понадобилось рвать?

— А то, как понять, чтó товарищ Айварс проверил, что нет, — с готовностью ответил Семиков, — товарищ Клава задание дала: что он посмотрел, — рвите.

— А она как заплачет! Ее жалко стало, — шепотом признался Пустыгин.

— Ничего не жалко — она ж крокодил, ты ж слышал, Толька!

— Почему крокодил? Как это — крокодил? — совсем перестала понимать Саша.

— Товарищ Айварс ей как скажет: «Прекратить крокодиловские слезы!» Она вся затряслась и замолчала!

У Саши в мыслях образовалась такая круговерть, такая сумятица, что она только в замешательстве переводила глаза с Пустыгина на Семикова и обратно. Объяснить им, что это ненужная бесчеловечная жестокость? Но они-то при чем? И вправе ли она породить в них протест? Ведь на самом деле, — уговаривала себя Саша, — надо бороться с врагами всеми доступными средствами, и таким образом тоже: изымать все опасное, все запрещенное. Это по-своему должно помочь одолеть катящиеся на Петроград белые орды. Значит — нужно, правильно и справедливо. Неожиданно, на чашу ее сомнений подбросил свой камень Пустыгин:

— А ты вот тогда картинки рисовал, помнишь, в тумбочку положил, берег. А я бы взял и разорвал все! Ты б не ревел?

Но Семиков сомнений не знал:

— Дурак, ты, Толька! Сравнил тоже! Ты — наш и я — наш. Чего б ты рвал? Я б тогда не ревел, а избил бы тебя хорошенько! А тут — враг-крокодил! Пусть ревет!

В Сашиной голове выкристаллизовалось: какими бы юркими и всепроникающими ни были малыши, им на обысках бывать нельзя. И она помчалась к Люпусу. Здесь она уже не колебалась и не искала слов. Она требовала у Люпуса немедленно забрать Семикова и Пустыгина обратно:

— Слушать Вольку страшно и жалко! А Тольку — просто жалко, он переживает ужасно. Он же добрый, чуткий… Ребенка нельзя учить так думать, так чувствовать! Даже если это будущий непреклонный боец. Ты должен выступить! Мы все должны пойти объяснить этой… Клавдии недопустимость вовлечения детей…

Люпус сурово сдвинул брови:

— Зря нюни развела, Шаховская. Если этот Толька у тебя — слюнтяй, так для него же хуже! И, как пить дать, — вина твоя. Всякими сказочками их пичкаешь — короли, маркизы, принцессы! На Совет вызовем, ответишь, с какой стати ты антипролетарскую мораль малышне насаждаешь!

— Степка, ты серьезно? — спросила Саша в гневном изумлении, забежала так, чтобы быть точно напротив Люпуса и заставила встретиться с собой взглядом. Они глядели друг на друга какое-то мгновение, потом Люпус опустил голову и принялся перебирать бумажки на столе. Саша наступала:

— В сказке — победа Кота в Сапогах, то есть ума и находчивости над тупой силой — людоедом. Это антипролетарски? Кстати, так называемый Маркиз Карабас, как раз, лишенный имущества человек! А принцесса — просто образ прекрасной мечты!.. — она старалась теперь говорить спокойно и доходчиво. Ну, должен же Степка понять ее!

— Я тебя в контре не обвиняю, конечно, — не глядя на Сашу, пробормотал Степа, — «Добро побеждает зло», «мечта»… Малышне сгодится… Чего там, может, в семь лет и вправду еще рановато на борьбу… Не перегибай, только… А только те, белые гады, с нашими не церемонятся, мал, не мал. Ты, Шаховская, главное, по сути, согласна? В нашей критической обстановке надо обыски делать?

— Приходится, — не могла не согласиться Саша.

— Если пацан куда-то слазить может, куда взрослый не пролезет, надо его использовать?

Саша промолчала. Она ощущала себя в каком-то замкнутом кругу и понимала бесполезность и обреченность своего разговора с Люпусом.

— Мы, может, Клавдии этой посоветуем, чтоб постарше привлекала, ну там с девяти что ли… А этих пока в кружки, на плакаты, на агитки, — окончательно убрал жесткость в голосе Люпус и собирался сказать еще что-то. Но она устало кивнула — и ушла.

Ночью она старалась было думать о новой постановке, но поняла, что о малышах сейчас — лучше не надо. Стала перебирать в уме вопросы к завтрашнему спросу по истории, но сосредоточиться не удавалось: в сердце сидела заноза и вылезать не желала. И когда, наконец, пришел сон, он оказался недобрым. Она увидела любимую комнату, а в ней… все переломано и разбросано. Кто посмел? На полу — грязные, затоптанные, разорванные листки с узкими выцветшими буквами: «Поль, милый…». И где-то рядом синие глаза глядят на нее с печальным укором, а затем кто-то отвернулся и ушел… «Не смотрите так! Я пыталась защитить! Не оставляйте меня!» — закричала Саша и проснулась в слезах.