Третья истина - [174]

— Это, моя синьорина, — пустился он в объяснения, едва допев, — моментальный вольный перевод, мой, — он притворно потупился, — любимого нами обращения к Инезилье. Пушкина. Спроси меня, для чего было переводить? Потому что серенада — это, простите, Александр Сергеевич, все-таки, не Россия. Будем считать, что я обратился к истокам. Что ж тогда не Испания? А потому что испанского я до такой степени не знаю. Почему Сандрина, а не Инезилья? Это вообще нельзя назвать вопросом. И так ясно. И последнее, самое главное, — откуда взялся балкон вместо окна? Это — сугубо творческое: к окну— finestra в голову лезла рифма — minestra[86], а суп, согласись, более походит к застольной, чем к серенаде. В то время как к balcone нашлось вполне достойное созвучие canzone. Ну, развлек я тебя? Так улыбнись, Сашенька.

Развлечение? Слабо сказано! Все поклонники Маттиа Баттистини и Феличе Варези, вместе взятые, не восхищались своими кумирами больше, чем Саша — исполнителем и исполнением домодельной серенады. Она прошептала с мольбой:

— Еще! На итальянском. Настоящую итальянскую.

Он присвистнул:

— Для настоящей итальянской голос нужен. Я же, к прискорбию, не Карузо.

Виконт встал с табуретки и завершающим разговор жестом потрепал ее, как прежде, в детстве, по головке. Но Саша дернулась под его рукой, мгновенно представив, как неприятно ему прикасаться к этим колючкам, и уткнулась в ладони. Тут же их мягко отняли от лица, и убедительный голос потребовал:

— Смотри на меня Саша, не отводи взгляд.

Он гладил ее по крошечным волосикам на темени еще и еще, теперь уже не бегло, а долгими медленными движениями. В его глазах была самая неприкрытая жалость, но смешанная с такой нежностью и уверенностью, что положение котенка, попавшего в облезлом виде из-под дождя в руки доброго человека, показалось Саше верхом уюта и счастья. Она не нашлась сказать ничего более подходящего, чем:

— Вы гораздо лучше, чем этот… Карузо. Пойте!

— Пожалеешь об этих словах… Ладно, я попробую… Sotto voce[87], — он переменил позу, откинулся к стенке, забросив одну руку за голову, и потихоньку запел:

Pecché quanno me vide, te 'ngrife comm'a gatto?

Nenné', che t'aggio fatto, ca nun mme puó' vedé?

Io t'aggio amato tanto E t'amo, e tu lo saie!

Io-о-о… te voglio bene assaie e tu, nun pienze a me!

Io te voglio bene assaie e tu nun pienze a me! [88]

Саша, собравши все внимание, впивала звучание каждого слова. Раньше, когда он произносил что-то на итальянском, она улавливала общий смысл. Теперь лишь отдельные, похожие на французские, слова позволяли робко догадываться об их значении, да и то не наверняка. И все-таки, завораживающие звуки каким-то странным образом превращали ее из попавшего в передрягу котенка, правда, уже обласканного и вполне счастливого, в восхитительную «bella principessa»[89] далекого замка в мезонине. Саша взлетала на гребень и, с замиранием сердца, летела вниз: «te voglio bene assaie»! Так, покачиваясь на волнах выразительного, то глуховатого, с придыханием, то обволакивающе-бархатистого голоса Поля, сама не заметила, как провалилась в легкий сон. Проснулась, судя по тому, что он сидел в прежней позе, очень быстро. Она чувствовала себя отдохнувшей и преисполненной любви и благодарности. Но обниматься не потянулась, а довольно строго спросила:

— Почему я ничего не поняла в такой красоте?

— Все-таки понравилось? Это неаполитанский диалект. Я его сам с трудом понимаю.

— А переведите?

— Лет через пять переведет кто-нибудь, — он засмеялся, встал и снова тем же, завершающим разговор, жестом, потрепал ее головку. Стало совсем хорошо, но она не убавила строгости. Срочно, сейчас необходимо узнать, не мучает ли он себя, ухаживая за ней:

— Куда это вы все время ходите без меня? И под дождем?

— Под другими балконами я не пел и это главное. Довольно разговоров. Будешь есть.

— Через час или, может быть, через два… Лучше меня итальянскому учите.

Она устыдилась своих привычно-капризных, как всегда теперь при упоминании о еде, интонаций и просительно добавила:

— Не заставляйте, Поль. Я не «не хочу», я «не могу».

— Так, значит, без меня ни к чему не притронулась. Молодец, что тут можно сказать? Молодец.

Виконт снял салфетку с тарелки, под ней оказалось пюре.

— Без пререканий. Спорить со мной будешь? Может быть, драться? Нет шансов. Я сильнее, и одержим мыслью тебя накормить. Ни слова больше. Это я себе.

Саша и не пыталась ничего возразить на обойму коротких безапелляционных фраз. Как ни смешно, она действительно почувствовала, что отказываться и капризничать сейчас больше не сможет. Виконт поставил тарелку себе на колено (Даша обычно ставила ее на расстеленное на одеяле полотенчико) и, притянув Сашу, направил к ее рту ложку. Она машинально открыла рот, но ложка замерла в воздухе.

— Что я делаю? Холодное. Без молока. Так. Замашки холостяка. Прости, прикрой пока ротик. Две минуты.

Саша рассердилась на то, что не сообразила закрыть рот сама, и на противное слово.

— Зачем это вы так себя называете? Я не хочу, чтобы вы были «холостяк». Лучше скажите…

— «Вот, я привел тебе мачеху, прошу любить и жаловать!»— засмеялся в ее сторону от печи Виконт.