Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933 - [37]

. Миллионы солдат из рабочего класса снова примкнули к социал-демократическим кругам или стали симпатизировать коммунистам[183]. Некоторые группы давления ветеранов твердо стояли на том, что никогда бы не пожелали для себя или кого-либо другого снова испытать то, что они испытали в 1914–18 гг. Тем не менее бывшие солдаты и их возмущение сыграли важную роль в сгущении атмосферы насилия и недовольства после войны, а шок от необходимости привыкать к условиям мирного времени многих из них подтолкнул к крайне правым. Те, кто уже придерживался консервативных или националистических взглядов в политике, в новом политическом контексте 1920-х пересмотрели свое отношение в пользу более радикальных взглядов. Точно так же появившаяся у левых готовность к применению насилия была обусловлена опытом войны, своим или чужим[184]. Чем больше времени проходило с окончания войны, тем больше миф о «фронтовом поколении» порождал уверенность в том, что ветераны, столь многим пожертвовавшие ради страны во время войны, заслуживали лучшего обращения, чем теперь. И это убеждение разделяли многие из самих ветеранов[185].

Самая влиятельная ветеранская организация полностью разделяла эти чувства и решительно выступала за реанимацию старой имперской системы, под знаменами которой сражались ее участники. Известная как «Стальной шлем, союз фронтовиков», она была основана 13 ноября 1918 г. Францем Зельдте, владельцем небольшого лимонадного завода в Магдебурге. Родившийся в 1882 г., Зельдте был активным членом студенческих дуэльных обществ, позже он воевал на западном фронте, где получил медаль за храбрость. На одном из ранних собраний, когда люди в аудитории поставили под сомнение его приверженность националистической идее, Зельдте демонстративно помахал перед ними культей левой руки, которую потерял в битве на Сомме. Инстинктивно осторожный и консервативный, он предпочитал ставить акцент на том, что основной функцией «Стального шлема» была финансовая поддержка старых солдат, переживающих трудные времена. Он быстро попал под влияние более сильных личностей, особенно тех, чьи принципы были более твердыми, чем его собственные. Одной из таких личностей был его товарищ, руководитель «Стального шлема» Теодор Дюстерберг, еще один бывший офицер, сражавшийся на западном фронте до перевода на штабную работу, заключавшуюся, в частности, в поддержании контактов с союзными странами, Турцией и Венгрией. Дюстерберг родился в 1875 г., получил образование в военной кадетской школе и был прусским офицером классического образца, одержимым дисциплиной и порядком, негибким и несгибаемым в своих политических убеждениях и, как Зельдте, полностью неспособным принять мир без кайзера. Поэтому они оба считали, что «Стальной шлем» должен быть «выше политики». Но на практике это означало, что они хотели прекратить партийное разделение и восстановить патриотический дух 1914 г. В Берлинском манифесте организации от 1927 г. заявлялось: «„Стальной шлем“ объявляет войну мягкотелости и трусости, которые ослабляют и разрушают представление о чести немецкого народа, отрицая право на защиту и волю защищаться». В манифесте денонсировался Версальский мирный договор, выдвигалось требование восстановить черно-бело-красный национальный флаг бисмаркского рейха, а экономические проблемы Германии приписывались «недостатку жизненного пространства и территорий, на которых можно работать». Для реализации этой программы требовалось сильное руководство. Дух товарищества, рожденный в войне, должен был стать основой для национального единства, которое позволило бы преодолеть существующие партийные разногласия. В середине 1920-х стальные шлемы с гордостью заявляли, что их численность достигает 300 000 человек. На улицах во время своих маршей и съездов члены организации являли собой грозную и явно милитаристскую силу. В 1927 г., действительно, не меньше 132 000 человек в военной форме приняли участие в берлинском марше с целью продемонстрировать свою лояльность старому порядку[186].

Для большинства немцев, как и для стальных шлемов, травма Первой мировой войны и особенно шок от неожиданного поражения оказались неизлечимы. Когда немцы говорили о «мирном времени» после 1918 г., подразумевался не тот период, в котором они фактически жили, а период до начала Великой войны. Германии не удалось осуществить переход от войны к миру после 1918 г. Вместо этого она осталась в состоянии войны с самой собой и с остальным миром, так как, пережив шок от Версальского мирного договора, политические организации самого разного толка были полны мрачной решимости отменить его основные положения, восстановить потерянные территории, перестать выплачивать репарации и снова возродить Германию в роли государства, доминирующего в Центральной Европе[187]. До 1914 г. в немецком обществе и культуре были широко распространены милитаристические модели поведения, однако после войны они стали повсеместными. Язык политики был наполнен военными метафорами, любая другая партия была врагом, подлежащим уничтожению, а борьба, террор и насилие стали широко применяться в качестве легитимных средств в политической борьбе. Повсюду были униформы. Переиначивая известное изречение военного теоретика начала XIX века Карла фон Клаузевица, политика стала войной, осуществляемой другими средствами