Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945 - [207]
Затем я получил конфиденциальную информацию о том, что руководство производством вооружений будет передано Зауру, а Заур будет подчиняться непосредственно Гиммлеру, которого собираются назначить генеральным инспектором военной промышленности. Это могло означать лишь одно: Гитлер намеревается отправить меня в отставку. Вскоре мне позвонил Шауб и ледяным тоном приказал в тот же вечер явиться к Гитлеру.
Полный дурных предчувствий я спустился в подземный бункер. Меня провели в кабинет Гитлера. Фюрер был один, принял меня очень холодно, даже не пожал руку, лишь кратко ответил на мое приветствие и сразу же перешел к делу. Говорил он тихо и отрывисто.
— Борман передал мне отчет о вашем совещании с гауляйтерами Рура. Вы убеждали их не выполнять мои приказы и заявили, что война проиграна. Вы сознаете последствия? — И вдруг, словно он вспомнил о прошлом, его голос смягчился, напряжение спало и почти нормальным тоном он добавил: — Если бы вы не были моим архитектором, то понесли бы заслуженное наказание.
Не оттого, что мне хватило смелости, а отчасти из чувства противоречия, отчасти от страшной усталости я выпалил:
— Делайте все, что считаете необходимым, и не принимайте во внимание мои личные заслуги.
Последовала короткая пауза; Гитлер явно потерял нить разговора и заговорил дружелюбно. У меня создалось впечатление, что он для себя уже все решил.
— Вы переутомлены и больны. Поэтому я считаю, что вы должны немедленно уйти в отпуск. Мы кого-нибудь назначим выполнять ваши министерские обязанности, — сказал он.
— Нет, я прекрасно себя чувствую и в отпуске не нуждаюсь, — решительно ответил я. — Если как министр я вам больше не нужен, отправьте меня в отставку.
Еще произнося эти слова, я вспомнил, что год назад подобное предложение отверг Геринг. Гитлер заявил тоном, не допускавшим никаких возражений:
— Я не хочу увольнять вас, но настаиваю на немедленном отпуске по состоянию здоровья.
Я заупрямился:
— Я не могу нести ответственность за работу министерства, когда от моего имени действует кто-то другой. — И уже другим тоном, примирительно и словно принося клятву, я добавил: — Я не могу, мой фюрер.
Впервые за всю нашу беседу я обратился к нему столь официально, но это оставило его равнодушным.
— У вас нет выбора. Уволить вас я никак не могу. — И, словно намекая на собственную слабость, он добавил: — По внешне- и внутриполитическим причинам я не могу обойтись без вас.
Я с воодушевлением ухватился за его слова:
— А я не могу уйти в отпуск. Пока я остаюсь на своем посту, я должен руководить министерством. И я не болен!
Повисла долгая пауза. Гитлер сел, и я без приглашения последовал его примеру.
— Шпеер, если вы можете убедить себя в том, что война не проиграна, продолжайте руководить министерством, — уже спокойно сказал Гитлер.
Из моего меморандума, и уж точно из отчета Бормана, он прекрасно знал, как я расцениваю ситуацию и какие выводы сделал. Видимо, он просто хотел, чтобы я пусть лицемерно, но сказал вслух то, от чего не смогу отречься в будущем.
— Вы знаете, что в победу я верить не могу, — искренне, но без вызова ответил я. — Война проиграна.
Гитлер пустился в воспоминания, заговорил о прошлых тяжелых периодах своей жизни, о ситуациях, когда, казалось, все потеряно, но он преодолевал все трудности благодаря упорству, энергии и фанатизму. Увлекшись, он долго не умолкал, приводил в пример ранние дни борьбы за власть, зиму 1941/42 года, неминуемый транспортный кризис и даже мои собственные колоссальные достижения в производстве вооружений. Все это я слышал неоднократно, знал все его монологи почти наизусть и мог бы продолжить с любого места практически слово в слово. Гитлер не менял интонацию, но, может быть, именно сама монотонность превращала его монолог в проповедь и делала еще более убедительным. Похожее ощущение возникло у меня несколько лет тому назад в чайном домике, когда я попытался сопротивляться гипнотическому воздействию его взгляда.
Сейчас же, поскольку я сохранял молчание и спокойно смотрел ему в глаза, он, к моему изумлению, смягчил свое требование:
— Если б только вы поверили, что войну еще можно выиграть, если бы вы сохранили эту веру, все закончилось бы хорошо.
Он говорил почти умоляюще, и у меня мелькнула мысль, что, взывая к состраданию, он даже более убедителен, чем в роли повелителя. В других обстоятельствах я, возможно, проявил бы слабость и уступил, но на этот раз я не поддался его чарам, поскольку ни на секунду не забывал о его разрушительных планах.
От волнения я заговорил, пожалуй, слишком громко:
— Я не могу, как бы ни хотел, но не могу. И в конце концов, я не желаю уподобляться тем негодяям из вашего окружения, которые говорят вам, что верят в победу, а на самом деле в нее не верят.
Гитлер не отреагировал на мои слова. Некоторое время он таращился в пустоту, затем снова начал болтать о Kampfzeit — тех днях, когда партия только боролась за власть. Как часто случалось в последние недели, он снова вспомнил о неожиданном спасении Фридриха Великого.
