Мне стало немного не по себе, когда я открыл сундук, в котором моя семья хранила все мои послания из Нюрнберга и Шпандау за двадцать с лишним лет. Больше двадцати тысяч страниц! Бесчисленные записи из дневника, письма — разрешенные и отправленные тайком, написанные самым мелким почерком, на который я был способен, на листках календаря, бумажных клочках, картонных крышках, туалетной бумаге. Некоторые записи охватывали несколько месяцев, с описанием каждого дня; другие были написаны урывками, с постоянными попытками начать заново и большими перерывами, когда я замыкался в себе или погружался в депрессию.
После стольких лет эти бумаги были для меня летописью тюремной рутины — и не только. В повседневной жизни в заключении отражалось прошлое, приведшее меня туда. В моих многочисленных записях сосредоточилось одно напряженное стремление — выжить, попытка не только физически и интеллектуально выдержать жизнь в тюремной камере, но и в некотором роде свести моральные счеты с тем, что стоит за всем этим.
Готовя публикацию, я руководствовался принципами систематизации и критериями ценности. Вычеркивал, главным образом, повторения, банальности и бесчисленные неуклюжие попытки осознать, что со мной происходит. Я переставлял абзацы, объединял записи и разрозненный материал, связанные одной темой и идеей. Все написанное на этих страницах — правда, но окончательное построение книги подверглось некоторой обработке. В результате ушло бесконечное однообразие тех лет, длительные депрессии, лишь изредка прерываемые жалкими, обманчивыми надеждами. Еще мне пришлось изменить большинство имен и некоторые даты: я должен был защитить тех, кто помогал мне поддерживать связь с внешним миром, часто с большим риском для себя.
Долгие годы после того, как в полночь 30 сентября 1966 года я вышел за ворота крепости Шпандау, я боялся смотреть на эту огромную кипу бумаг — единственное, что осталось от моей жизни между сорока и шестьюдесятью годами. Сейчас я решил опубликовать этот дневник по разным причинам. Но прежде всего я хочу придать форму, казалось бы, бессмысленному времени, придать смысл годам, лишенным содержания.
Дневники обычно — свидетели прожитой жизни. Мой же заменил собой жизнь.
Альберт Шпеер
Август 1975 г.
Приговор — Приговоренные к смерти — Ночь казни — Вопросы ответственности — Гитлер — Тюремный режим — Рождество в тюрьме — Воспоминания о процессе и приговоре — Гитлеровские планы мирового господства — Будущее детей — Смерть отца — Отношение Геринга к Гитлеру — Страх перед Шпандау — Перевод в тюрьму Шпандау
Американский солдат в белой каске и со светлыми погонами ведет меня подземным коридором к небольшому лифту. Мы вместе поднимаемся. Несколько шагов по другому коридору, дверь открывается, и вот я стою на небольшом возвышении в зале Нюрнбергского суда. Охранник протягивает мне наушники. В состоянии шока я поспешно надеваю их на голову. В ушах раздается голос судьи. Механическое устройство делает его необычно безликим и отчужденным: «Альберт Шпеер — к двадцати годам тюремного заключения». Я чувствую на себе взгляды восьми судей, прокуроров, адвокатов защиты, корреспондентов и зрителей. Но вижу я только округленные, потрясенные глаза моего защитника, доктора Ганса Флекснера. Мое сердце как будто останавливается на мгновение. Едва осознавая, что делаю, я вежливо киваю судьям. Потом меня ведут незнакомым тускло освещенным коридором в мою камеру. За все это время солдат, к которому я прикован наручниками, не произнес ни слова.
Через некоторое время американский лейтенант резко приказывает мне перенести постельные принадлежности, стол и мои немногочисленные пожитки в новую камеру, расположенную на одном из верхних ярусов. На узкой винтовой железной лестнице я встречаю Гесса, который тоже тащит свой стол.
— Сколько вам дали, герр Гесс? — спрашиваю я.
Он смотрит на меня отсутствующим взглядом.
— Не знаю. Наверное, приговорили к смертной казни. Я не слушал.
Семеро, которым уже вынесли приговор, находятся на верхнем ярусе, а одиннадцать других обвиняемых остались внизу. Всего несколько часов назад во время нашего последнего совместного обеда мы не знали, увидимся ли мы снова после стольких лет общего правления, общих побед и взаимной вражды. Бесконечно долго мы сидели, предаваясь печальным раздумьям, и ждали, когда нас всех вместе поведут в зал суда и объявят наши приговоры. Но нас вызывали по очереди, и охранник уводил нас в том же порядке, в каком мы сидели во время процесса. Сначала Геринг, потом Гесс, Риббентроп и Кейтель. Они так и не вернулись. И подвал нюрнбергского здания суда опустел. Я был предпоследним; после моего ухода остался один Константин фон Нейрат, министр иностранных дел Гитлера до 1938 года. Я по-прежнему не знаю, какие приговоры получили другие. У меня складывается впечатление, что только мы семеро, кого перевели на верхний ярус, избежали смертной казни.
Судебный психолог доктор Гилберт навещает нас в камерах и подтверждает мои подозрения: все, кто остался внизу, приговорены к смерти. Из нас семерых министр экономики Вальтер Функ, гросс-адмирал Эрих Редер и заместитель Гитлера Рудольф Гесс были приговорены к пожизненному заключению; лидер гитлерюгенда Бальдур фон Ширах и я получили по двадцать лет; Константин фон Нейрат, которого сняли с поста министра иностранных дел и назначили рейхспротектором Богемии и Моравии, получил пятнадцать; гросс-адмирал Карл Дёниц — десять. Гилберт, всегда готовый пополнить свои психологические познания, интересуется моей реакцией на приговор. «Двадцать лет. Что ж, вполне справедливо. Учитывая все факты, они не могли вынести мне более мягкий приговор, и мне не на что жаловаться».
