Третий эшелон - [46]

— Илья, закрой сифон! Смотри, пыхнет!

А Листравой упрашивал Краснова:

— Пойми, Демьян, я тебя утром послушался. Вот — изрешетили на перегоне. Надо затычки поставить. Мы скоро. Затолкай пока состав в тупик.

Краснову мерещились несчастья, виделся Фролов с чистым листом бумаги, слышался его строгий спокойный голос. Тысячи страхов мутили голову. А Мошков, тот может и шлепнуть сгоряча!

И Демьян Митрофанович подступил вплотную к машинисту:

— Вы — трус! Ответите.

Листравой побледнел, грозно глянули его глаза,

— Это не ты ли храбрец? Из штанов капает. Оглянись.

Краснов выхватил пистолет, махнул перед носом машиниста. Задыхаясь от гнева, он готов был на крайние меры.

— Дядя! Не балуй! — заревел Илья, бросаясь между ними. И Краснов опустил пистолет, А Илья яростно кричал:

— Боишься за себя! Лишь бы не отвечать. Мы без воды куда? До мостика не дотянем! Под снаряды толкаешь? Не выйдет! Тут можно спрятать вагоны, а там куда?

— Молчать! Не подчиняться? — Краснов снова поднял руку с пистолетом.

— Да тише вы! — подал голос Цыремпил, усердно стуча молотком. — Потерпите минут пять…

В следующее мгновение шальной крупный снаряд упал на соседний путь, подкатился к колесам цистерны, подрагивая, как живой.

Все ошеломленно оцепенели. Батуев первым опомнился, сорвался с лесенки и плюхнулся в кювет. Свалились друг на друга Листравой и Краснов, подмяли Илью.

Демьян Митрофанович закрыл глаза, заталкивая голову дальше, под бок машиниста.

«Вот и смерть моя, — спокойно сказал себе Пацко, не пытаясь прятаться. — Принять ее с честью…»

Стрелочник во все глаза смотрел на подрагивающий снаряд. Страха он не ощущал, между тем как ноги словно прилипли к земле. Мелькнула мысль: «Таким снарядом, вероятно, убит и Петя». И все забилось, заколотилось в груди. Снаряд, как магнитный, тянул к себе.

Пацко прыгнул к нему, как будто бы решился на это давным-давно. Пять шагов — немало. Он успеет посмотреть на бездонное небо. Дым отнесло в сторону, и оно открылось такое тихое, ласковое, предвечернее. Пацко окинул взором голоногие кустики: приветливо кивнули ветки за кирпичами. Травка после пожара только прорезывается в низинке, напутствует его…

О чем кричит Краснов? Какой он все-таки придирчивый… Вот он, снаряд, весь в следах резца, шершавый… Тяжелый, не катится. Еремей Мефодьевич поднял его на руки. Пошел за груду кирпичей, к голоногим кустикам, примял сапогами зеленую траву…

Еще он заметил, что у Листравого белые глаза. А Краснов выглядывает из-под бока машиниста, как цыпленок из-под курицы. Хитер — спрятался! Успеть бы, успеть, успеть… Еще шаг. Еще! Дальше, дальше… И вдруг ему стало страшно и холодно: застучали зубы, руки сомлели…

Краснов был слишком потрясен, чтобы в первый момент что-либо сообразить. Он увидел остановившиеся глаза Пацко, подумал: «Телом закроет взрыв,

осколки минуют… а снаряд, наверное, горячий…» Он как будто бы впервые видел Пацко, его открытые честные глаза, его решительную мягкую походку, И ему внезапно стало жаль стрелочника. Крикнул:

— Беги!

Пацко выпрямился во весь рост, как-то приподнялся, словно заглядывая куда-то далеко, за светлый горизонт.

Снаряд взорвался, когда Еремей Пацко спустился в ложбинку за камни. Кирпичи, как кровавые ошметки, бросило вверх. Большим осколком камня Краснову размозжило череп, Листравому в лицо брызнула кровь.

От Пацко нашли только руку, заброшенную на цистерну. Пальцы ее конвульсивно и натуженно сгибались, будто бы все еще исполняли непосильную работу.

Спустя полчаса Листравой увел эшелон к фронту.

9

В помещении дежурного по станции находились военный комендант и начальник политического отдела. У Фролова были опаленные брови, гимнастерка с обгоревшими рукавами. Он рассматривал на ладонях вздувшиеся кровавые пузыри, но не это занимало его сейчас. Павла Фомича взволновала и опечалила смерть Пацко. «Умер-то как!..»

Он виделся Фролову живым, и все чудилось, что вот Пацко, большой и неловкий, появится, по привычке почешет затылок или затеребит свою жидкую бородку. «Не успел он получить партийный билет, но умер как коммунист».

— Представим Пацко к ордену? — после долгого молчания сказал Фролов. — Простой, настоящий был человек.

После неловкой паузы Мошков коротко буркнул, скрывая горечь:

— Передам «Березке»…

Для него смерть Пацко не была чем-то особенным, как для Павла Фомича. Ему было жаль стрелочника, но для него этот человек — один из тысяч. В смертельной суматохе комендант не замечал даже себя: днем его снова контузило, но он продолжал свое хлопотное дело. Волной воздуха где-то сорвало фуражку, и теперь Мошков сидел с непокрытой головой, суровый и непримиримый.

Его по-прежнему волновали дела станции: «Все ли в порядке? Танковые эшелоны прошли, боеприпасы отправлены, госпитали освобождены… Какой-то мудрец испугался вести состав к ним, на Единицу, и затормозил движение почти на сутки…»

Разбираться во всей этой кутерьме не было времени. А мозг по инерции искал работы…

Немного погодя Фролов сказал коменданту, что думает назначить дежурным по станции стрелочницу Иванову. Мошков нелюбезно ответил, что это его, Фролова, дело, лишь бы поезда шли, а то вот последние танки где-то еле плетутся. И комендант начал зызывать по телефону диспетчера.