«Травой ничто не скрыто...» - [28]

— Я хотел увидеть ее реакцию.

— А когда пришла Люси?

— Сержант Эвьен заметил ее около девяти.

Карл-Юрген привел с собой семь человек. Они принесли два огнемета, чтобы растопить метровый слой снега над могилами вблизи высокого камня со странной надписью. Работа велась на участке радиусом примерно метров в тридцать вокруг могилы фру Лунде. Пятеро копали, двое орудовали огнеметами.

Карл-Юрген начал поиски, не слишком рассчитывая на успех.

Он начал их исключительно под влиянием слов Кристиана об орудии как символе преступления — об орудии, которое преступник выбрасывает, как бы стремясь зачеркнуть этим содеянное.

— Я не верил, что найду его на кладбище, Мартин. Обычно орудие выбрасывают подальше от места преступления. Но я не мог забыть слов Кристиана о символическом акте — и решил попытаться найти его. И я его нашел. Оно лежало за невысоким могильным камнем, врезавшись в ствол карликовой сосны.

Это была тяжелая отвертка с двухсантиметровым лезвием, острым, как бритва.

Ее подобрал сам Карл-Юрген. Он взял ее, предварительно обернув пальцы тряпкой, которую ему подал один из полицейских.

На кладбище стояла полная тишина.

Затем Карл-Юрген вложил отвертку в портфель, его люди собрали свои лопаты и огнеметы, а одному из рабочих поручили вновь аккуратно засыпать снегом место преступления. «Место преступления».

Когда Карл-Юрген поднял глаза, Люси уже не было. Он взглянул на часы. Десять минут двенадцатого.

— А отпечатки пальцев… на отвертке, Карл-Юрген?

— Отвертка пролежала в снегу более двух месяцев. Но мы найдем отпечатки. Мы найдем также следы крови. Это будет кровь фрёкен Лунде. А отпечатки будут принадлежать тому, кто держал отвертку в руках. Но, увы, на это потребуется много времени. Не меньше двух-трех недель.

Карл-Юрген не ошибся. Он обнаружил следы крови из раны на лбу фрёкен Лунде. И он нашел отпечатки пальцев того, кто держал отвертку.

Но всего этого я не знал в то воскресное утро, когда, охваченный детской радостью, взбирался на гору Холменколлен вместе с братом.

Каждый год в этот день, приколов к карману темно-синей куртки эмблему Общества лыжников и уложив в рюкзак бутерброды, термос с горячим кофе, бутылку пива и коньяк, мы отправлялись в путь. Совсем как в детстве, если не считать коньяка. Когда мы были мальчишками, мы брали с собой лимонад.

Мы поднимались в гору, следуя за толпой — за этим неповторимым стадом норвежцев, в котором, по крайней мере в этот день — единственный день в году — все добры друг к другу и царят мир и согласие.

В этот день даже полиция становилась Доброй Тетей. В этот день даже автомобили дипломатов останавливались на почтительном расстоянии от трибун, и все представители дипломатического корпуса — как европейских, так и более экзотических стран — в самых диковинных нарядах спешили наверх, к своим местам у лыжного трамплина.

Светило солнце, и дорога сверкала под ногами восьмидесятитысячной толпы стопроцентных норвежцев, преисполненных доброжелательности и благодушия.

Мы с Кристианом плыли наверх вместе с толпой, которая нисколько не редела, заполняя каждый квадратный сантиметр трибун, замерзшего озерца и пригорка, где не надо было платить за зрелище.

Мы нашли наше привычное место у самой высокой сосны.

От легкого ветерка заколыхались флаги — флаги всех стран, участвующих в состязаниях.

Мы пришли за час до начала, как у нас было принято. Можно ведь и подождать. Все были готовы ждать. Что нам стоит!

Это был день всенародного братства. Солнце светило на бутерброды и термосы, на детей, которые вдруг исчезали, но тут же отыскивались, на мужчин, деловито отмечавших что-то на листках программы, а затем поглощавших колбасу и бульон из бумажных стаканчиков и время от времени торопливо прикладывавшихся к коньяку.

Час дня.

Прибыл король.

Четыре гвардейца на трамплине затрубили в трубы. Затем раздались звуки гимна.

Мы с Кристианом стояли, сжимая в руках синие лыжные фуражки; казалось, трибуны вздыбились, потому что все зрители встали.

Торжественное чувство, от которого радостно замирало сердце, охватило меня.

Начались пробные прыжки.

Затем с каждой стороны появились трамбовщики в красных свитерах и синих лыжных брюках. Утрамбовав посадочный склон трамплина, они удалились.

Началось.

Меланхолический трубный глас возвещал каждый новый прыжок; на всех пяти табло вспыхивали баллы; зрители что-то отмечали на листках программы и с волнением ждали появления фаворитов.

Синий вертолет прессы кружил над нами, и фотограф снимал с птичьего полета старый добрый холм, который белел, как гигантская вспенившаяся и застывшая волна, в пестром море десятков тысяч голов, похожих на разноцветные леденцы.

После первого тура стало ясно, что самый опасный соперник норвежцев — Канкконен.

Энгану не повезло, но у нас ведь был еще Виркола. Я притопывал ногами, чтобы согреться, и вместе со всей разношерстной толпой ждал выхода Вирколы.

— Он должен выиграть, — сказал Кристиан. — Подумать только, я волнуюсь совсем как в тот день, когда прыгали братья Рюд. Неужели, Мартин, мы никогда не станем взрослыми?..

— Надеюсь, что нет. Во всяком случае, не в день лыжных состязаний на Холменколлене.