Для начала я, пожалуй, представлюсь.
Зовут меня Мартин Бакке, я учитель, классный руководитель 5-го «английского» класса школы в Брискебю. Мне 34 года, и я холост. Холост не по своей вине. Ее зовут Карен. Сколько я себя помню, я всегда любил ее. Но она любила другого, а вышла за третьего. Почти как в старинных балладах.
Внешность мою мне самому описать довольно трудно — мужчина обычно смотрится в зеркало по утрам, когда лицо у него в мыльной пене. Так или иначе, бороды у меня нет. А в паспорте написано так: рост метр восемьдесят восемь, глаза серые, волосы каштановые.
Моя профессия доставляет мне мало огорчений и много радости. Каждое утро меня встречают тридцать юных лиц — пятнадцать девчоночьих и пятнадцать мальчишеских. К девочкам я питаю слабость, мальчишки это давно заметили и время от времени меня за это корят.
По их мнению, я несправедливо ставлю отметки. И дело не в том, что они получают плохие отметки, а в том, что у девочек слишком хорошие. Я объяснил им, что даже если это так, тем лучше для них: девочкам придется дрожать на экзамене, а им это не грозит. С таким аргументом они согласились. А девочки и сами понимают: от экзаменатора снисходительности и не жди.
Пятнадцать девичьих лиц каждое утро пробуждают во мне мысль о цветах. Сердце мое тает при виде этих маленьких женщин, стоящих на пороге таинственного мира взрослой женской жизни — мира, сотканного из надежды и смирения, кухонных тряпок и диадем, чинных фартуков на дневном свету, страстных поцелуев в темноте, мук и счастья, жизни и смерти. Чего ж удивляться, что я питаю к ним слабость?
Переведя взгляд направо, я вижу пятнадцать мальчишек.
Пятнадцать мальчишек, сказал я? О нет, в правой части класса сидят пять рассерженных молодых людей, знаменитый писатель, великий путешественник, хирург с железными нервами, лучший в мире саксофонист и еще несколько образчиков человеческой породы. И в каждом из них я узнаю себя — мне самому было когда-то восемнадцать. Если уж говорить начистоту, я питаю слабость и к мальчишкам.
И очень боюсь, как бы они об этом не догадались.
Человек я миролюбивый. В силу своей профессии, характера, образа жизни я был совершенно не подготовлен к той драме, которая разыгралась на моих глазах, при том, что я смотрел на нее из первого ряда партера. А вскоре вообще из зрителя превратился в одно из действующих лиц этой драмы, точнее, трагедии, участие в которой едва не стоило мне жизни. Но все по порядку.
А началось все в тот ранний августовский вечер, когда мне позвонил Свен.
Я отложил книгу и снял телефонную трубку.
— Привет, Мартин! Это Свен. Ты вечером занят?
Как похоже на Свена! Прямо к делу — никаких околичностей. Я не видел его месяца два, но он не тратил времени на светский разговор о погоде и о моем житье-бытье.
— Нет, не занят. Сижу читаю.
— Не хочешь сыграть со мной в гольф?
— Хм. Ты ведь знаешь, обычно я играю по утрам.
— Знаю. Но мне надо поговорить с разумным человеком.
Голос его был странным. То есть Свен, как всегда, говорил рокочущим басом немного в нос, но звук был глуховатым, словно ему сдавило горло. Свен нервничает. Это что-то новенькое. Он всегда казался мне несокрушимой скалой, воплощением невозмутимого спокойствия.
Спокойствия, напрочь лишенного фантазии. Но Свен был мой друг.
— Само собой, давай сыграем. Правда, сейчас уже половина восьмого, но раз тебе нужна помощь…
— Заезжай за мной, — попросил он. — Моя машина в ремонте.
Я собрал свои немногочисленные клюшки. В гольф я играю, скорее отдавая дань традиции, а не из любви к искусству. И, поскольку я играю рано утром, когда клуб еще закрыт, мне приходится возить клюшки с собой.
Итак, я вывел машину из гаража и поехал на Мадсерюд-Алле.
Свен стоял возле своего дома. Я еще издали увидел его плотную, сутуловатую фигуру с крупной светловолосой головой. В старых серых брюках и клетчатой ковбойке он совсем не соответствовал образу богатого судовладельца, живущего в собственном доме. Свен соответствовал тому, чем он был на самом деле. А был он простым и честным малым, без фокусов и выкрутасов. Только эту его простоту оценить могли очень немногие. Потому что Свен всячески старался ее скрыть. Он прятал ее с помощью разного рода ухищрений. Тут были и вишневый «ягуар», и «мерседес» с шофером и флажком его пароходства на дверце, и постоянный столик в ресторане «Бристоль», куда его сопровождали рекламного вида красотки, а также картины
Эдварда Мунка[1], камин в рабочем кабинете и кольцо с каким-то гербом на мизинце.
Свен страдал «комплексом фона». Он страшно боялся быть недостаточно аристократичным для своей страны, ибо крестьянское восхищение книжной ученостью и родовитыми предками все еще глубоко коренится в норвежской душе.
Вот Свен и собирал в своем громадном доме на Мадсерюд-Алле, где все было добротно и дорого и от всего прямо-таки разило дорогим дизайнером, себе подобных, у которых была такая же прорва денег и те же комплексы.
Я пытался втолковать ему, что представители клана интеллектуалов испытывают в его присутствии не меньше комплексов — недаром все они носят спортивные шапочки и делают вид, будто они выше земных благ.
