Травля - [43]

Знаете, в музыке полно примеров, когда страшнее и драматичнее удара всех литавр звучит пауза. И она прозвучит. А пока… пока я здесь, за кулисами, у меня есть время закончить…

В тот день, окончив рассказ, брат улыбнулся мне. Я молчал. Лев встал, сделал несколько шагов и остановился.

— Хорошее было вино. У тебя когда концерт?

— Через полчаса.

— Ты успеешь?

— Да…

Брат похлопал меня по плечу и пошел в сторону рецепции. Я больше ничего не сказал. Не знаю почему. Будто передо мной стояли ноты и будто в нотах этих на всю страницу было указано молчание. Словно у него был проигрыш, а у меня нет, у меня пауза. Словно это был сон, в котором меня лишили голоса, и я пытался кричать, но не мог. Я хотел встать, но ноги не слушались меня. Я смотрел вслед брату и, наверное, должен был крикнуть «Постой!», но у меня не получилось. Я не окрикнул его, не побежал. Вместо этого я принялся разглядывать наш стол. Тарелка, пустой стакан, вилки. Я смотрел на бутылку вина и нож, который теперь сжимал в руке. Не знаю, не помню, сколько я так просидел. Только Центнер привел меня в чувство:

— Марк, ты с ума сошел! Почему ты не снимаешь трубку? Я звоню тебе битый час! Я повсюду ищу тебя! Ты посмотри, сколько у тебя пропущенных! У нас тридцать минут до концерта!

— Хорошо. Мы успеем.

Я совсем не помню, как переоделся во фрак (кажется, Центнер помог). Не помню, как в моих руках оказался инструмент и кто вытолкнул меня на сцену. Я совсем не помню зал, аплодисменты и первую ноту. Я помню только, что очень волновался, что одновременно гнал и осаждал себя, что хотел поскорее вернуться в гостиницу и, понимая, что взвинтил темп, сдерживал себя. Американские горки. Я жутко перевирал. Руки делали свое дело, пальцы стучали по грифу, но я ничего не чувствовал, ничего не ощущал. Тело мое было здесь, в Лугано, но мысли… Я никак не мог совладать с собой. Колодец, девочка, колодец, девочка, травля. Зритель в зале, вероятно, полагал, что я чересчур переигрываю, что все, что происходит на сцене, преисполнено пафосом. Колодец, колодец, колодец. Я хотел быть спокойным, но в тот вечер никак не мог удержать себя. Я видел окно и ряды ступеней, Кало, которого совсем не помнил, и рацию, которая выпадала из его руки. Я совершал преступление против музыки, пересказывая слушателям историю не Баха, но собственного брата. Я двигался к финалу, и грудь мою разрывал страх, потому что финала этого я не знал. Мне хотелось обнять Льва. Поговорить, удержать, успокоить его. Я хотел поцеловать его в лоб, взять за руку. Всю жизнь я был уверен, что всякий человек должен нести ответственность за свои поступки, и в тот момент, отрывая смычок от струн, я думал, что должен поскорее вернуться в гостиницу, чтобы не дать брату покончить с собой.

Мокрый, я сбежал со сцены и приказал Центнеру увезти меня обратно в отель. Друг понял, что я не буду выходить на бис. Да и какой там бис — кажется, люди стали покидать зал немногим раньше меня. Провал. Центнер видел, что там, на сцене, я что-то оставил, что что-то рассказал, но что именно, конечно, не понимал.

Кажется, были аплодисменты. Жидкие, но все же были. Я понял это, когда оказался в гостинце. Потому что там, в зале, был хоть какой-то шум, а здесь нет. Здесь была описанная Львом страшная тишина.

Я поднялся по лестнице и, преодолевая собственный страх, сделал несколько шагов к номеру брата. В коридоре тихо барахлил кондиционер, против номера Льва на полу стоял поднос с недоеденным салатом. Над салатом кружила пчела. Я сел и прижался спиной к стене. Прислушался. В этот момент пчела атаковала меня и ужалила в запястье. «Слава богу, уже отыграл», — рассматривая опухшую кожу, подумал я.

Из номера брата доносились короткие смешки. Судя по всему, в этот момент Лев и Алиса были уже в постели. Не знаю, наверное, она шутила. Все это продолжалось несколько минут, затем ее смех прекратился. Теперь я слышал лишь тяжелое дыхание кондиционера, но совсем скоро раздался первый стон. Мой брат овладел Алисой. Я слышал ее голос и какой-то монотонный стук. Думаю, это спинка кровати билась о стену. Судя по всему, Лев что-то шептал Алисе, но было сложно расслышать, что именно. Потянувшись к подносу, я взял кем-то оставленный кусочек хлеба. Разломил его пополам. От укуса побаливала рука. Я прислушивался и смотрел, как на пол сыплются крошки. Лев занимался любовью с девушкой, о которой мечтал всю жизнь, и, сидя под дверью, во фраке, я перематывал все, что он рассказал. Я пытался еще раз проговорить всю историю от начала до самого конца, который, как я теперь понимал, еще не наступил. Я видел двор, толпу ряженых, прибитые к палкам плакаты и исковерканное ударом тельце маленькой девочки. Я видел другую квартиру. Разломанную детскую кроватку и плачущую племянницу. Я слышал удары, слышал хлопок. Лев продолжал. Алиса стонала. Теперь, казалось, на весь коридор. Не знаю, возможно, в этот момент она даже любила его, и уж точно была нежна.

Я рассудил, что не пойду к себе, но на всякий случай посижу здесь, под дверью. Я подумал, что, когда он закончит, я еще раз с ним поговорю.

Я не знаю, сколько провалялся у номера Льва. Не знаю, быть может, час или два. Затем открылась дверь и брат вышел ко мне.