«Травести» - [50]

«Хватит с избытком, — Оля набрала запрос, а еще через пару минут вошла в раскрывающиеся автоматически двери магазина.

В отделе спорттоваров без особых трудов выбрала отличный скейт, защитную экипировку и рюкзачок. Кататься она выучилась, когда репетировала роль в постановке какого–то современного автора. Впрочем, особых вершин достичь не сумела, да это и не требовалось. Миновала центральную площадь, запруженную авто, и неожиданно оказалась перед зданием старого ТЮЗа. Задумалась возвращаясь в памяти к недавнему прошлому. По сути, все, что связывало ее с этим домом, виделось едва ли не сном. Миновала завешанный растяжками фасад и завернула в старенький сквер, доставшийся театру от времен советского прошлого.

Ряды бронзовых табличек с именами никому не известных подпольщиков, попавших под раздачу в восемнадцатом году, и выведенными в расход восставшими чехами возле сохраненной потомками для истории стены из потемневшего от времени кирпича.

В парке Оля любила прогуливаться в перерывах между дневными спектаклями. Засаженные елями дорожки, тишина и покой, которые не мог разрушить даже чудовищно бездарный монумент в виде торчащей из камня руки с каменным же факелом. Что должно было олицетворять эта абстракция, Оля никогда не задумывалась. Впрочем, и сейчас она заглянула в скверик скорее по привычке, чтобы убить время до встречи. Повернулась и, оглядев пустынную аллею, развернулась, собираясь выскочить на оживленный проспект, и столкнулась со стоящим за спиной мужчиной.

Стукнул падающий на гранитную плитку предмет.

— Твою… — грязно выругался неосторожный пешеход, разглядывая лежащий под ногами телефон. Нагнулся и пощелкал кнопками. — Сломал, козел? — повернулся парень к Оле.

— Мобилу мне кончил… — с неожиданной злостью выругался здоровяк. Грязно–серая шапочка, натянутая до самых бровей, нечистая угреватая кожа на грубо скроенном подбородке и бездумные, мутные, словно у сонной рыбы, глаза.

Он ухватил светловолосого паренька за ворот и потянул вглубь парка.

— Мобилу гони, ты понял? — с угрозой навис гопник над жертвой.

— Ну? — рука мутноглазого дернулась, в кулаке мелькнул нож. Тонкое лезвие уперлось в бок неловкого пацана. Громила поднял глаза и осмотрел окрестности. Успокоенный отсутствием свидетелей, добавил в голос жути: — Требуху выну, порежу, сука.

Оля, уже придя в себя, вновь удивилась. Никакого страха, дрожи в коленях. Как, впрочем, и ненависти к грабителю. Только четкое понимание: «Настроен решительно и готов ткнуть стальным жалом при любом признаке несогласия».

— Нету мобилы… — скривилась она в плачущей гримасе. — Я заплачу… Сколько надо? — потянула руку в карман. — Вот, у меня есть, — сжала ладонь и, выцепив несколько тысячных банкнот, извлекла на свет. Глаза кирпичномордого дернулись. Заветные бумажки сулили новую дозу ширева. На душе у него потеплело, всплыла новая мысль: «Валить надо сучонка. Бабки у него еще есть, и не заложит».

Ослабил нажим, и потянулся к груди жертвы, собираясь рвануть безвольное тело на себя.

Ладонь ухватила воздух. Только что стоящий неподвижно паренек исчез. А собственная рука, сжимающая нож, вдруг, изменив траекторию, вильнула и с силой вонзилась в его же живот. Как такое могло случиться, убийца даже не успел понять. Охнул и, ощущая, как расплывается по телу слабость, опустил глаза, тупо следя, как капает из раны кровь. Нож, легко пропоров кожу и толстую вязку свитера, вошел в тело по самую рукоять.

Бандит попытался выдернуть его, но почувствовал, как шевельнулось что–то глубоко внутри, и подкатила к горлу тошнота. Не сумев удержать спазмы, забыв про торчащий в теле нож, сглотнул сладковато соленый, словно кусок ржавого железа, комок.

Пошатнулся и, увлекаемый неудержимой силой, упал на бурый снег.

Оля, на автомате исполнившая уход и подбивание, с некоторым недоумением смотрела на распластавшееся тело. Она не собиралась завершать проведение приема. Поворот вышел так удачно, что нападающий сам напоролся на острое лезвие. Впрочем, на тренировке она даже и не задумывалась, что будет итогом отрабатываемого действия.

Нагнулась к хрипящему широко открытым ртом верзиле, и попыталась повернуть тело. Рука соскользнула с гладкой кожи и, зацепив несуразную шапчонку, открыла свежебритую, с подсыхающими порезами, шишковатую голову. И тут ее обожгло узнавание. Мелькнули перед глазами высокие шнурованные крестом бутсы, пятнистые штаны, а главное, это перекошенное от возбуждения лицо, и лысый, страшный своей матовой бледностью, череп насильника.

Отпрыгнула прочь, глядя на бандита, прижимающего ладони к животу, из которого торчала рифленая ручка ножа–бабочки. Вспомнился и сам нож, порхающий всплеск лунного света на острых краях. И боль.

Она замерла, не в силах сдвинуться с места.

А бритоголовый дернулся и затих. Он лежал на спине, глядя вдруг просветлевшими глазами в чистое весеннее небо, по которому плыли белые, до боли в глазах белоснежные облака.

«Вот и все», — мелькнуло понимание, но не испугало. Он ощутил даже непонятное облегчение от того, что все позади. Позади страшные ломки и поиски новой дозы. Стоят в глазах непонятные фигуры. Смутно знакомые, машут и улыбаются. Словно зовут. Выдохнул, уходя в вечность.