Трава пахнет солнцем - [21]

— Нельзя. Такое не повторишь, — ответил Олег.

Катер снова проплыл по воздуху и опустился на воду у самого пирса.

* * *

Это был чудесный день. Самый долгий день в жизни.

Тамико вспомнила вдруг, что она больна, и удивилась. Она забыла об этом. Столько всякого приключилось, что она просто забыла.

Вот бы видела мама!

Тамико глядела на мальчишек, привязывающих катер, и жалела, что этот день кончается.

Но впереди было еще одно приключение.

С крана спустился дядя Федя. Он подождал, пока все соберутся, и сказал дяде Арону:

— Вы хотели сверху снять? Так надо торопиться, солнце заходит. Девочка, пойдем с нами! Покажем тебе Питер с птичьего полета.

Он поглядел на мальчишек и усмехнулся. Видно было, как они мучаются. Просто на лицах написано.

Не было бы Тамико, можно было бы и поупрашивать, поканючить: одних берут, а других нет. Но тут… Мальчишки страдали молча. И дядя Федя оценил это.

— Ладно, чертенята, шут с вами. Лезьте. Только, — голос у дяди Феди стал свирепым, — если что-нибудь тронете, вниз головой сброшу. Без жалости.

Дядя Федя взглянул на Олега.

— Не знаю только, как поместимся.

— Я в катере подожду, я высоты страсть как боюсь, — сказал Олег.

— И я с тобой. Я уже был там, в башне, — сказал Димка.

— Молодец, Дмитрий. Пошли.

Дядя Федя повернулся к Тамико и вдруг увидел, что она стоит очень грустная. Радости в ее глазах не было.

Дядя Федя остановился, и лицо у него сделалось совсем не суровым, а растерянным, даже немного испуганным.

— Ну, маленькая? Чего-нибудь я не так сказал? Или ты не хочешь наверх? — спросил он.

— Я очень, очень, очень хочу. Только… Я не смогу.

Дядя Федя секунду соображал, потом облегченно вздохнул.

— Фу ты, напугала… Очень даже сможешь. И не заметишь, как наверху будешь. Погляди, какая шея, — он похлопал себя по загорелому могучему затылку, — только держись покрепче.

Наверху было жутковато и прекрасно. Говорить не хотелось. Было тихо-тихо: слышно, как посвистывает ветер да жужжит кинокамера дяди Арона.

Садилось солнце, и окна домов багряно полыхали. Будто полгорода охвачено пожаром. Это был закатный пожар — тихий и не страшный.

Владька наклонился к Жорке. Жорка никогда еще не видел его таким: напряженный, сжавшийся в кулак, а глаза печальные и замученные.

— Жорка, ты не скажешь Тамико? — прошептал он. — И Димке, Олегу? Жорка… Я никогда… никогда больше… Лучше помереть…

Он поглядел Жорке прямо в глаза и добавил:

— Честное ленинское! Под салютом!

Жорка не стал много разговаривать. Он только улыбнулся чуть заметно и буркнул:

— Посмотрим.

Тамико обняла Жорку и Владьку за плечи и глядела вниз.

А внизу, насколько хватало взгляда, раскинулся громадный город, такой громадный, что и представить себе трудно, где он кончается.

Потому что края его растворялись в вечернем тумане, и там, где уже ничего не было видно, угадывались новые кварталы, новые улицы, и казалось, нет городу ни конца ни краю.

Башня медленно поворачивалась, и город поворачивался тоже, рассеченный широченной, матово поблескивающей Невой.

— К батьке твоему вместе пойдем, к Демьянычу. А то еще отлупит не разобравшись, — сказал дядя Федя Жорке. — Я с ним потолкую.

— Все будет хорошо, все будет отлично. Я тоже пойду, — пробормотал дядя Арон, не отрываясь от кинокамеры.

Тамико глядела вниз.

Дома стояли плотно, плечо к плечу. Разные — высокие и низкие, старые и новые. И в каждом десятки окон. И за каждым окошком кто-то живет. Такие же люди, как дядя Федя, Владька или Жорка. А если так, то в этом городе живут одни хорошие люди.

«Ведь мы случайно встретились, — думала Тамико, — я ведь не выбирала их — чтобы получше, а вот они какие все оказались. Значит, и другие тоже такие».

От этой мысли щеки у Тамико стали горячие, а руки сильные и теплые.

Мир был надежный и добрый.