Трава-мурава - [23]

3

Но ничего этого Аня не знала. Она многого еще не знала, и поэтому жизнь Урани, жизнь ураньцев представлялась ей такой же, какой она сама жила: простой, ясной и с неминуемым счастьем в недалеком будущем. Тем более что больных, серьезно больных, она не обнаруживала, И только одно огорчало ее: полы в домах грязны, моются редко, кислый, застойный воздух, из-за маленьких и тусклых окошек в избах стоит вязкий сумрак. А мух! Батюшки, сколько мух!.. Но хозяевам как будто так и надо. И если Аня пыталась говорить об этом, то встречала самое искреннее непонимание, а Иваниха — та вроде бы и обиделась, точно Аня посягала на жизнь ее родственников.

— Век с ними живем, да ничего, а тут помешали!..

Аня пыталась терпеливо объяснять, что мухи — разносчики всяких болезней, но видела, что слова ее встречают с каким-то затаенным недоверием.

— Вот ты говоришь, бабушка, что пятеро у тебя было детей, да трое померли. Ведь от того, может, и померли, что какая-нибудь болезнь была. Дизентерия, например.

— Бог прибрал, — с ледяной неприступностью обронила Иваниха, крестясь в угол, где темнели за занавесочкой две иконы.

Но что на это могла сказать Аня? Что возразить? Если только приводить в пример Нефедкиных, в избе которых так чисто, светло и нет мух?

Но Иваниха при этом только фыркнула и сделала такую презрительно-злую гримасу, что Аня растерялась.

— Да что им не жить! — громким, визгливым голосом выкрикнула она. — Много ли он, Прошка, на войне-то побыл? Только туда съездил да обратно прикатил через три месяца, вот и вся ему война, вот и живут в свое удовольствие! — И добавила с каким-то значением, косо взглянув на Аню: — Ты уж нас, вдов одиноких, не кори Нефедкиным, знаем мы эту кротовую породу — глаза-то завидущие, руки загребущие, ничего не пропустит, знаем!..

А через два дома глухой дед Митрей, принявший Аню за какого-то начальника, жаловался на Иваниху:

— Ты бы к ней приняла меры, товарищ хороший, ведь что же это такое: пускает свою козу куда ни попадя, всю капусту у меня поглодала окаянная животина, прямо спасу нет!..

Аня кричала ему в заросшее белыми волосами ухо:

— Дедушка, я фельдшер, понимаешь? Если у тебя что болит, ты приходи в медпункт…

Дед доверчиво таращился светлыми водянистыми глазками и кивал согласно.

Но многие дома были закрыты: в дверное кольцо была вставлена палочка, и это говорило, что хозяева на работе.

4

Солнце поднялось уже высоко, белые облака словно застыли в небе, и от зноя не было, кажется, нигде спасения. У Ани уже разболелась голова, и, подходя к домику, стоявшему в глубине от порядка, почти на задах усадебных участков, она решила, что на сегодня, пожалуй, тут и закончит.

Аня поднялась на ступеньку крыльца (палочки в дверях не было) и постучала. Теперь она это делала смелее и решительнее, и потому стук получился особенно звонкий, требовательный. Но никто не ответил. Она постучала еще. Опять тишина. И уж хотела уходить, как откуда-то из глубины дома, будто из-под земли, послышалось:

— Кто там?

— Откройте, — сказала Аня.

— А кому? — Теперь голос был ближе.

— Откройте, не съем! — нетерпеливо ответила Аня.

Звякнула накладка. Дверь медленно отворилась. Аня увидела черный глаз, взгляд, холодный и цепкий, скользнул по ней.

— Кого надо?

Аня где-то видела и эти глаза, это узкое, желтое лицо, но не вспомнила сразу.

— Кого так боитесь?

— Я не боюсь, а покоя от вас нет… — И буркнула, распахнув дверь: — Чего надо-то?

— Пришла посмотреть, как живете, — ответила Аня.

— А что меня смотреть, живу и живу. А ты кто будешь, чтобы смотреть?

— Я — фельдшер…

Старуха пристально и недобро уставилась на Аню.

— А фельдшера я не звала, слава те господи, пока обхожусь…

— Нет, я просто так, — простодушно и весело сказала Аня. — У меня сегодня профилактический обход, вот я и хожу по селу, знакомлюсь.

Старуха промолчала.

— Одни живете?

Опять не ответила, будто не слышала Аню. Подошла к окошку и сняла плотную занавеску, и в избу с улицы вошел свет.

А кто бы только видел, сколько здесь икон! Начиная с потолка и до лавок — иконы, иконы, иконы… Метровая доска с Иисусом Христом была прямо на углу. И казалось, будто Иисус прибит гвоздями не к деревянному кресту, как обычно рисуют, а прямо к стене.

— У вас вон сколько жителей! — удивилась Аня и присела к столу.

Старуха сверкнула своими черными глазками, тяжело вздохнула.

— На все божья воля, — ответила она. — Было время, я тоже жила…

— Это когда?

— Когда не жила, а жила…

Старуха закрыла глаза, как делают очень уставшие люди. Конечно, она вспомнила, где видела эту девушку, — у Верки Качановой.

И Аня тоже вспомнила — это была Парасковья, та самая Парасковья! «Сколько же ей лет? — подумала Аня. — Лет шестьдесят…» И она вдруг как-то глубоко поняла всю скрытую таинственную тяжесть ее жизни, ее долгих лет и, как тогда, у Веры Качановой, даже оробела при виде Парасковьи, так непохожей на всех тех жителей Урани, которых она уже повидала.

Но не только Аня, многие из ураньцев, даже старики, не ведали всех путей Парасковьи, хотя и знали ее еще девочкой. Отец ее был крепким, зажиточным хозяином, держал лавку, занимался извозом, во всем помогали ему и сыновья — их было у него пятеро, а Парасковья — единственная и последняя дочь, потому и самая любимая.