Трансфинитное искусство - [25]
Финальный фрагмент письма Владимира Слепяна Игорю Шелковскому. Посткриптум написан 19 августа 1991 года, под впечатлением от сведений, услышанных по радио, о происходящих в Москве политических событиях
Всеми делами в его фирме заправлял тогда симпатичный молодой человек из Польши — Миля Шволес. Когда они поссорились (как объяснял Миля — из-за деспотизма Слепяна) и заместитель от него ушёл и открыл собственное дело — фотограверную мастерскую, то вся Володина антреприза обанкротилась: помню, мы с ним ходили по пустым залам в шикарном доме на бульваре Сен-Жер-мен. На полу валялись папки, копировальная бумага, сам Володя ушёл в глубокое подполье, скрывался, боясь, что его вышлют из Франции за неуплату налогов. Постепенно всё как-то уладилось, но с этого времени началась его жизнь клошара или полуклошара (сам он гневно протестовал против даже отдалённых намёков на такое сравнение), в которой ты его застал, приехав в Париж. От клошара его отличало лишь наличие квартиры, в которой ты был, а я так никогда и не был: ведь он был предельно скрытен, встречались мы лишь в кафе.
С годами, к концу жизни, он стал более человечен, менее эгоцентрик, мог даже поинтересоваться делами других, о чём-то спросить. Он стал со временем более «саж», как он сам говорил о себе, т.е. более мудр, спокоен, осмотрителен, хотя для меня эта метаморфоза напоминала афоризм Ларошфуко: мы даём добрые советы, когда уже не можем подавать дурных примеров.
Ты извини, что я пишу всё так непочтительно по отношению к Володиной смерти, да и к смерти вообще. Ну а что же нам лукавить между собой? Я за искренность. Как-то Володя сказал очень точную и запомнившуюся мне фразу: и вся-то моя жизнь есть эксперимент. Хотя в каком-то смысле жизнь любого человека — эксперимент, но здесь — как-то очень понятно, что Володя хотел сказать. На мой взгляд, этот эксперимент, построенный на гордыне духа, был неудачен. И я имею здесь в виду не внешнюю, а именно внутреннюю сторону. Любой эксперимент, даже самый неудачный, может быть ценен, может быть вкладом в общечеловеческую копилку, если он описан с точностью и предельной искренностью. Помнится, я пытался намекнуть ему об этом, но он просто не понимал, о чём я говорю. Всё, что касается его писательства, так и осталось для меня за пределами известности. Предполагалось только, что это надо считать необыкновенным, гениальным и т.д.
Он родился королём. Ему нужно были почтение придворных, поклонение восторженной свиты. Собственно, весь его талант, даже гений, заключался в умении создать вокруг себя ауру, напустить таинственного туману, вызвать непонятное и не нуждающееся в понимании восхищение. Его ошибкой был слишком ранний отъезд на Запад. Останься он ещё лет на 20 в Москве, его жизнь сложилась бы более удачно (сам он эту мысль отвергал). Впрочем, мы обо всём этом с тобой уже говорили много лет назад.
Нас сближало наше общее прошлое. В любом разговоре с ним по телефону или при встрече обязательно обсуждались текущие новости политической жизни в России, он дотошно знал все детали и тут же строил прогнозы, которые, конечно, не сбывались. С первой же встречи с ним в Париже я заметил, что искусство, особенно современное, его уже абсолютно не интересует. Он писатель, пишущий по-французски и отвергаемый буржуазным обществом. К его чести он эту роль нонконформиста западной жизни выдержал до конца, на мой взгляд, даже внешне слишком её утрируя (помнишь его вид?), оставшись до конца «старым мальчиком» (vielle garcon — когда-то одна из его служащих так назвала его в телефонном разговоре, а он услышал: «Завтра она будет уволена»), этаким неудачником-бродягой чарли-чаплинского типа на равнодушных улочках Парижа. Вот пока всё.
Юрий Злотников . Умер Владимир Слепян
Трагичными стали будничные звонки. В Париже умер Володя Слепян. Он жил в квартире-мастерской. Жил запущенно, боялся, что о нём что-нибудь прознают. Просил, чтобы и я о нём ничего не рассказывал. В начале 90-х в Париже я увидел того самого Володю Слепяна, каким знал его почти 30 лет назад. Он не изменился и был таким же «вечным студентом», как когда-то в Москве.
Судьба Слепяна — больше чем личная драма. Это судьба поколения. Слепян — замкнутый, ни с кем не делившийся своим горем (никому не рассказывал о репрессированном и расстрелянном отце), неловкий парень — раскрутил ту пружину, которая буквально выкинула его из «мира социализма» в большой цивилизованный мир. Он был одним из первых уехавших, и это был поступок.
Две стороны листка с зарисовками и записями из архива Юрия Злотникова. 1950-е. На одной из сторон — адрес московской квартиры Владимира Слепяна, в правом нижнем углу — вероятно, шарж на Слепяна
Искусство Слепяна, как и его жизнь, — смелый жест, интеллектуальная игра с некоторой примесью авантюризма. С оттепелью заговорили о «необозримых возможностях». Но реальная жизнь, на самом деле похожая на задубевшую шкуру, становилась невыносимой. Ей сопротивлялся Слепян, его мечтой и целью были свобода и незакрепощённость.
На столе в его парижской квартирке-лодочке лежали Ницше и древнегреческие драматурги. Псевдоним, который он изобрёл в конце жизни, — Эрик Пид — это же Еврипид. В одном из ночных телефонных разговоров он сказал: «Какие люди были в античности! Они бросали рукописи в храм и умирали на помойках».
