Трамвай мой - поле - [11]

Достопочтенный господин Маккомб, я чрезвычайно тронут тем вниманием, с которым Вы относитесь к моему творчеству, и очень не хотел бы Вас разочаровывать. Я бы также не хотел подвергать сомнению Ваше профессиональное любопытство, равно как и Ваш исследовательский пафос в качестве историка русской культуры. Что же касается Ваших усилий в деле собирания материалов для книги об отце, то они мне попросту симпатичны, и ничего, кроме признательности, добавить к этому не могу.

Вместе с тем, коль скоро Вы обратились ко мне, с моей стороны было бы нечестно поддерживать закравшиеся в Вашу душу сомнения относительно личности моего отца, ни на чём другом не основанные, как только на несколько искажённом восприятии моего последнего рассказа.

Я могу понять Вашу тягу к спорам «славян меж собой», но Ваши предпочтения при этом, хотите Вы того или нет, откровенно высокомерны и злорадны. Подключённые к совершенно чуждой для русского контекста шкале ценностей розовощёкого рационализма, они, смею предполагать, не без умысла удостоверяют давнишний европейский взгляд на русских как на конгломерат рабства, дикости и свинства, как на некоторое тёмное племя, от которого чёрт знает что можно ожидать.

Достопочтенный господин Маккомб, я чрезвычайно тронут Вашим интересом к моей работе. Однако сразу признаюсь, что не нахожу в Ваших интерпретациях ничего адекватного её содержанию и смыслу.

Я художник, а не репортёр, и рассказ мой в плане сюжета — чистая выдумка, плод фантазии и ничего больше. В этой связи Ваши попытки судить о нём так, как будто речь идёт о моей биографии, а тем более делать на этой основе выводы о моём отце, — нелепы и неблаговидны.

Образ героя «Марии и Исусика» ни единой чёрточкой не связан с моим отцом, чьё имя и жизнь святы для меня и не могут быть поколеблены никем и ничем.

Достопочтенный господин Маккомб, Ваше внимание к моему творчеству могло бы быть трогательным, если бы не было предвзятым. С чего Вы взяли, что в «Марии и Исусике» я изобразил своего отца? И может ли вообще нормальный человек говорить об отце своём таким недостойным и грязным образом, если б это даже и было правдой?

Или ничего другого Вы не можете ожидать от русских?

Да, мы — звери, да, мы — хамы! Мы отстали от Вас на двести тысяч лет. Но оставьте свои суждения о нас при себе. Ну, пожалуйста.

Дорогой сэр, чтобы понять жизнь моего отца, надо знать и понимать Россию немного больше, чем это свойственно Вам. И вообще, не пристойнее ли для Вас было бы оставить Россию русским?.. Ради бога, а?..

Вы мудак, милостивый государь — господин Маккомб. Вы мудак! А мой отец свят и неприкосновенен! И всё… И всё… И всё…

Стала притчей во языцех

наша русская тоска,

не напиться — так казниться,

душу выскоблить дотла…

Послушай, Розалия, твой дружок Маккомб атакует меня с истово ослиной настырностью и, как я понимаю, благодаря твоим наущениям. Уймитесь оба!

Послушай, Розалия. Послушай мой рассказ об отце. Я не буду кривить душой, не буду многословить и суетиться. Я расскажу тебе спокойную правду — правду, пришедшую ко мне с досадным опозданием, но тем не менее свободную от моей субъективной воли, выдумки или нажима.

Я не помню чувственной связи с отцом, чувственной в том смысле, в какой она была с матерью, — сыновней связи. Возможно её и не было. Я не хочу сказать, что я не осознавал себя его сыном, — в том-то и дело, что осознавал, преимущественно осознавал, но никогда не жил по отношению к нему в стихии бессознательной животной сыновности, той животной единокровности, которая присуща всем живорождённым тварям. Присуща неизбежно, по самому факту рождения.

У меня, повторяю, этого не было, или я просто не помню этого — что, в сущности, одно и то же.

Почему так случилось, я не знаю, но я всегда ощущал некоторую отдалённость его от нас — меня и матери. Оппозиция «мы — он» вошла в моё сознание сызмальства, и ничто не подсказывало задуматься над её противоестественностью.

Сейчас очень модно объяснять всё с помощью Фрейда, хотя, по моим понятиям, сей гениальный муж, как, впрочем, и любой другой гений, был по-своему достаточно ограниченным человеком. У меня есть друг, который всю жизнь с неприязнью относился к матери, зато отца обожал и боготворил с пелёнок. Что касается меня, то я не испытывал никогда ни малейшей неприязни к отцу, тем более — ненависти, и уж наверняка никогда не ревновал его к матери.

Я всегда пыжился понять его, вслушаться, заглянуть изнутри, подсмотреть в щёлочку. Он был для меня другой планетой. Его долгие рассуждения, сама логика казались чужими, не от мира сего и скорее раздражали, чем увлекали. Иногда вызывали сочувствие, но тоже какое-то отстранённое, сочувствие со стороны, как — к нищему страннику.

Вообще говоря, «сторона», «странник», «странный» — наиболее точные координаты его облика, судьбы, натуры — всей его жизни. Насколько я могу судить (а я могу теперь судить, должен, обязан), он был человеком высокой одарённости и страсти, а оказался на обочине жизни, на краю, в стороне. Друзей у него почти не было, карьера не состоялась, семья не сложилась. В нём всегда жила жажда родства, близости, понимания, отклика, но ни мать, ни я, ни его рано выжившая из ума сестрица никак не могли его удовлетворить.