Трамвай мой - поле - [9]

Что теперь?

Каролина-Бугаз… В Каролина-Бугазе у маминого родственника был клочок земли с каким-то фанерным строением, точнее, покосившимся, наспех сколоченным сараем, размером чуть больше, чем собачья будка. Чистый рай! Почти что дача!

На четвереньках я дополз до середины чердака, где можно было встать во весь рост, и, встав, в дальнем конце его увидел звёзды. То был ход на пожарную лестницу, сползающую по стене нашего дома со стороны Александровского сквера. Прежде чем спуститься по ней, я снял рубашку, снял майку, перевязал майкой рану и снова надел рубашку.

Всё что случилось в моё отсутствие, я знаю со слов Жени, так как до Каролина-Бугаза я не добрался, а набрёл по дороге на Павлика, её ухажёра, обитавшего тогда на Десятой станции Большого фонтана.

Женя — вдова, солдатка, тихая деревенская баба. Она жила во флигеле со стороны Чкалова, в маленькой комнате с тусклым оконцем, выходящим на застеклённую веранду, и поэтому всегда тёмной, заставленной к тому же всяким хламом. После дяди Мити и Бузи, это было третье место, где я часто проводил вечера. Я давал уроки её ухажёру Павлику, и даже не ухажёру, а очередному, так сказать, мужу. Он учился в вечерней школе, и я помогал ему по арифметике. Женя платила мне по трёшке, кажется, — уже не помню — за урок.

Всякий раз, когда я думаю о случившемся с Бузей и отцом в сослагательном наклонении, я кляну свой ранний эротизм, первые толчки которого я обнаружил в себе именно здесь, в Жениной комнате, во время занятий с Павликом, этим красавцем-увальнем, которого она, Женя, приютила по бабьей доброте своей, и, как я после понял, по бабьей нужде своей, одинокости и незащищённости. Приютила и приняла его на полное иждивение, как будто калеку. А он, калека, как раз наоборот, то, что называется «кровь с молоком», здоровый, холёный, жил себе у неё на всём готовом и в ус не дул.

Был он у неё недавно. Где-то с год. До этого были другие. Были и уходили. Долго не задерживались. Она их из деревни привозила, когда ездила туда навещать сына, который от довоенного, настоящего мужа ещё остался. Привезёт, приютит, выходит, пропиской городской обеспечит, паспортом, а он поживёт малость, возьмёт своё — и поминай как звали. Она работала швеей на военной фабрике, знала много военных и партийных чинов, так что могла доставать паспорта своим сельским согражданам без особого, видимо, труда. Они ведь тогда на положении крепостных жили, из колхоза — никуда.

Не помню, как там случилось, но однажды зашёл к Павлику, когда они с Женей уже в постели лежали. Стоя на пороге ещё, я смутился, естественно, и повернулся было назад, но Павлик, вскочив с кровати, подбежал ко мне, усадил за стол как ни в чём не бывало, а сам снова юркнул в постель. Я остался сидеть.

Он мне задачки, как обычно, подкинул. Пока решал, пока он нёс разную дребедень о своих «видах на будущее», Женя задремала. Она дремала у него на груди, а я украдкой поглядывал на её оголённые плечи, на белые полотняные кальсоны Павлика с чуть оттопыренной ширинкой. Поглядывал с какой-то тревожной трусливостью, так как моё лицо было освещено, а они — в полумраке, в тени абажура, висящего прямо надо мной.

Так и остались в памяти: большой оранжевый абажур, тесная, жарко натопленная ночная комната, белые кальсоны, плечи, ключицы, коричневое дыхание спёртого воздуха, сковывающая оторопь блуда, наглости, распаха, затаённая сладость стыда.

— Жень, а Жень, покажи-кась Костику, как ты нас любишь! — Павлик взял Женину руку, уткнул себе в пах. — Ну, давай, давай, не стесняйся, покажи хлопцу, как ты нас любишь! — лоснящиеся, туго натянутые в улыбке щеки, два ряда ровно пригнанных, ярко белых зубов.

Рука у Жени узкая, короткопалая и грубая, со вздутой прожилкой. Она едва обхватывает коренастый столбик павликовой плоти и с привычной ленивой бесстыдностью ползёт по нему то вверх, то вниз.

Жарко, тесно, я не знаю, куда бы мне провалиться. Замирание.

Все механизмы мира так или иначе моделируют Богом созданный принцип сцепления живых разнополых существ: болт и гайка, поршень и цилиндр, метчик и плашка, ось и втулка, вал и колесо…

Кому не лень — продолжит.

Костя спустился по пожарной лестнице в Александровский садик, пробежал Чкалова, Пушкинскую и через несколько минут был уже на вокзале…

Ну что Вы, Павел Никанорович, заладили? Вера да вера!

Советская власть тоже, простите, держится на жупелах веры и мифа со всеми вытекающими отсюда последствиями, с выходами к религиозному экстазу, гонению на инакомыслящих, претензией на знание какой-то одной правды, абсолютное владение истиной и так далее. И как раз этой неудержимой её религиозностью, а не атеизмом, как Вам приятно думать, обусловлены и наше безбожие, и наше недоверие к церкви в целом.

Потому-то с таким ревностным ожесточением и обрушиваются служители коммунистического культа на церковь, что притязают на те же в структурном отношении ценности: безусловное следование догмату, запрет на сомнение, соборность (если не употреблять слова «стадность»).

Проще говоря, это сшибка двух церквей, священная война за обладание некоторым верховным существом, панацеей от всех бед. И надо ли удивляться её жестокости? Известны ли вам войны более жестокие, чем священные?