Трактат о терпимости - [7]

Дочерей Каласов тоже заточили в монастырь. Их несчастная мать осталась одна-одинешенька, без средств к существованию, убитая горем. Ей пришлось пережить казнь мужа, смерть одного сына и изгнание другого, у нее отняли дочерей, лишили всего имущества, отобрали всякую надежду – ей оставалось только замкнуться в себе и умереть. Несколько человек, которые изучили это ужасное дело и вникли во все обстоятельства, были столь потрясены несправедливостью и жестокостью в отношении Каласов, что принялись уговаривать вдову искать защиты у трона. Но силы ее к этому времени почти угасли. Потом, она была урожденной англичанкой – в детстве ее привезли сюда, во французскую провинцию, так что одно слово «Париж» пугало ее. Если в столице Лангедока творится такое беззаконие, то уж в столице королевства, по ее мнению, нравы совсем варварские. И все же она преодолела свой страх и физическую слабость – долг перед памятью мужа взывал отомстить за его убийство. И вдова Калас, еле живая, отправилась в Париж, где, против ожидания, встретила теплый прием, нашла сочувствие и поддержку, чему была очень изумлена.

В Париже здравый смысл одерживает победу над фанатизмом, какое бы сильное сопротивление тот ни оказывал. А в провинции, наоборот, побеждает почти всегда фанатизм.

Защищать Каласов взялся известный адвокат парижского парламента – господин де Бомон, он составил заключение, под которым пятнадцать адвокатов поставили свои подписи. Адвокат Луазо, которому тоже не занимать красноречия, представил записку, в которой дело разъяснялось в пользу Каласов. А господин Мариет, занимающий место адвоката в совете, написал убедительное юридическое прошение.

Деньги, которые эти великодушные люди получили от издания своих речей в защиту семьи, они отдали вдове. Весь Париж, да и вся Европа сочувствовали бедной женщине и требовали правосудия. Свой вердикт общественное мнение вынесло задолго до того, как дело было рассмотрено в совете.

И хотя министерство, как всегда, было завалено делами, хотя чиновники привыкли созерцать чужое горе, что притупляет жалость и даже может ожесточить сердце, все же призыв к милосердию в отношении Каласов здесь услышали. Судьи вернули дочерей матери, и когда женщина и девочки, одетые в траур, рыдали от переполнявших их эмоций, судьи сами расчувствовались до слез.

Однако врагов у Каласов оставалось предостаточно, ибо дело касалось религии. Те, кого прозвали во Франции ханжами, ничуть не стесняясь заявляли, что колесовать невиновного старика-кальвиниста было правильнее, чем если бы восемь судей Лангедока признались в совершенной ошибке. Свою позицию они мотивировали тем, что «судей больше, чем Каласов», то есть ради сохранения чести судебного сословия стоило уничтожить всю семью Каласов. Им и в голову не приходит, что честь любого человека, в том числе судей, как раз и заключается в готовности исправлять допущенные ошибки.

Французы не верят, что папа и его кардиналы совсем уж непогрешимы. А разве восемь тулузских судей святее папы? Все здравомыслящие люди, совершенно не причастные к процессу Каласов, считали, что вердикт, вынесенный в Тулузе, будет обжалован по всей Европе даже в том случае, если по частным соображениям дело не будет пересмотрено в совете.

Так обстояло это в высшей степени необычное дело, когда у людей отзывчивых и непредубежденных возникло желание представить публике свои размышления, которые касаются веротерпимости, милосердия, снисходительности. Аббат Уттвиль в своем высокопарном сочинении, в основе которого лежат заблуждения, назвал сострадание и терпимость чудовищной догмой, тогда как разум видит в них неотъемлемую черту человеческой природы.

Либо тулузский суд под влиянием фанатичной толпы приговорил невинного человека к колесованию – и это неслыханно, либо этот человек вместе с женой удавили своего сына, в чем им помогал другой их сын, – и это противоестественно. И в первом, и во втором случае священной религией злоупотребили и случилось страшное преступление. Какой должна быть религия – милосердной или жестокой до варварства? Выяснить это нужно в интересах всего человечества.

О последствиях казни Жана Каласа

Если кающееся белое братство послужило причиной того, что невинный человек был казнен, что целая семья была доведена до разорения, гибели и позора, тогда как этот позор должен был пасть не на казненного и его семейство, а на тех, кто нарушил правосудие; если поспешность белых братьев привела к тому, что к лику святых причислили самоубийцу (которого, как требует наш варварский обычай, нужно было выбросить на свалку), а добродетельный человек, глава семейства, был колесован, то под впечатлением от этих трагических событий кающиеся белые братья должны в самом деле каяться до конца своей жизни. А судьи должны последовать их примеру – тоже каяться и горько плакать, но, конечно, не в длинных белых одеждах и масках, какие носят в братстве. Их слезы и раскаяние должны не скрываться маской, а быть видны всем.

К любым братствам мы относимся с уважением, они выполняют воспитательную роль. Но никакая, даже самая огромная польза от них государству не сможет перевесить то чудовищное зло, которое они сотворили. Кажется, что братства эти держатся на фанатизме, который направляет католиков Лангедока на гугенотов. Кажется, что люди присягнули Господу в ненависти к своим ближним, потому что их религиозности хватает только на ненависть и расправу, а не на то, чтобы любить и проявлять участие.