Трагические поэмы - [38]
Шрифт
Интервал
Ей зваться б Гебою в языческие дни[201].
Се дух, толкающий в наш век на путь резни
Таких юнцов хмельных, как Ровоамы[202] наши,
Се дух, струящий кровь земным владыкам в чаши.
Тут сердце, как в тюрьме, за твердой сталью лат
Надежно прячется Измены низкой хлад,
Она при встрече взор отводит многократно,
На коже радужной неисчислимы пятна,
Сей чародейки глас так ласков, так высок,
Вливает в уши яд волшебный голосок,
В нем клятв нельзя принять за чистую монету,
Таит досаду смех, в глазах печали нету.
Из града смрадного, где воцарилась грязь,
Надежды все избыв, к престолу вознеслась
Тварь тупорылая, ославленная Дерзость,
Представить за глаза нельзя такую мерзость.
Пороку мерзостно соседствовать с другим,
Лишь Дерзости всегда сосед необходим.
Что там за чудище? Се Распря, не иначе,
Святоша глупая, наперсница удачи,
Смущающая люд сильней чумы любой,
Чтоб сокрушить закон и утвердить разбой.
Судейским пыль в глаза легко пускает чадо
Далекой стороны, сие исчадье ада.
Мы зрим цветистый плащ, где письмена пестрят,
Потертый капюшон, под ним чепца квадрат.
Нам Распря оная несет из царства скверны
Набор подложных гирь, аршин недостоверный,
Чтоб, меры исказив, заране знать итог.
Проформа рядом с ней. Поставлен сей порок
Властями для того, чтобы посредством правил
Он сущность истребил, а видимость оставил,
Ведь голос сущности двору невмоготу,
Здесь мудрецов костят — Тюрена и де Ту,
Арле, Жийо[203] и тех, кто тут не упомянут,
Свободные от зла, они однако станут
Рабами слабости и по веленью той
Подпишут нехотя послушною рукой
Противное душе, пером своим дрожащим
Помогут палачам, убийцам настоящим.
Такими перьями, сравнимыми вполне
С кинжалами убийц, у пленных на спине
Знак смерти пишется, а там — клинку работа.
Сия Проформа — дщерь педанта-живоглота,
Который норовит бумажный сор продать,
На чьей спине не грех все палки обломать.
А в дальнем том углу Боязни лик, который,
Бросая тусклый взор, другие гасит взоры,
От ужаса незряч остекленелый глаз,
Ланиты мертвенны и жар на них погас.
В один уселись ряд указанные лица,
А эта вся дрожит, своих речей боится.
Злосчастье рассекло ей перси, но притом
И сердце закогтить пытается перстом.
Тут Кривду надобно узреть, сия пиявка
Торгует благами и жизнями с прилавка;
По слову Генриха Второго в должный срок
Его меркуриал[204] огню костров обрек
Упорных, ибо ввел указом действо оно.
Одежды и тела недавних слуг закона
Вдруг обагрила кровь, потом настал черед
Трусливых палачей по прихоти господ:
Так сходбище вельмож при сходстве их немалом
С плутом Меркурием зовут меркуриалом.
Так проданный сенат, так сей меркуриал,
Как раб, властителю в тот день присягу дал.
Из огненных хором простер свой взор горючий
Великий Судия[205], пронзив зарницей тучи.
Внизу другой дворец[206], вселяя страх, возник,
Жилье зловещее владыки из владык,
Страшит угрюмый вид соединенных башен,
И темных окон ряд в двойных решетках страшен,
Се инквизиции испытанная твердь,
Се обиталище, где проживает смерть,
Се древний медный бык[207]: все заглушает оный —
И голос разума, и жалобные стоны.
Пред ликом Господа не убоится кат
Молитвы задушить, содеять малый ад.
Внизу колодники в подвальной мокрой нише
Глядят на мерзких жаб, и наверху у крыши
Людей покинул сон, поскольку не уснешь
В тяжелых кандалах на жесткости рогож.
И глад, сильней, чем огнь, сжигает в черных норах
Стенания и жизнь измученных и хворых.
Господь в печальный день, в конце их славных дел
Узрит их торжество, высокий их удел,
Златые арки их, триумф во всем размахе,
Их троны, их столбы позорные и плахи[208].
Еще Господь узрит, как смертников чреда
В плащах желтеющих проходит в три ряда[209].
Бредут еретики в своих венках терновых
С тростями на плечах, на желтых сих покровах
Личины дьяволов, но всякий образ тут
На самом деле лжив, и ангелы ведут
Несчастных за руку: таких людских видений
Не знают небеса, не ведают в геенне,
Но бог язычников по их понятьям рад
Узреть на полотне эдем, чертей и ад.
Язычник, увидав рисованные лица,
Считает, что спасен и оттого храбрится,
Но нет на идолов надежд у христиан,
Их не повергнет в дрожь бездушный истукан.
Затем Всевышний зрит воителей отважных,
Кичливо едущих на мулах в позах важных
Под звуки медных труб. Старейший из вояк
В их окружении вздымает адский стяг,
Где вышит Фердинанд, с ним рядом Изабелла[210]
И папа Сикст[211] — душа палаческого дела,
Пред сим полотнищем колена преклонив,
Влюбленная толпа являет свой порыв,
Среди глашатаев, сим скопом окруженный,
Проходит гордый граф со шпагой обнаженной[212].
Искусных палачей таков отборный цвет,
Кастильцев истинных, в ком состраданья нет.
Отродья мавровы, надменные страшила,
В чьей беспощадности геройство их и сила,
Впитали с молоком свирепый нрав, чтоб впредь
На человечество с презрением смотреть,
Вот стая воронов, ей свежей крови надо,
Кружит над плахами и виселицам рада.
Взирает с гневом Бог на праздник новый сей
Клевретов Сатаны, отменных палачей
И рой несметных душ в свое приемлет лоно,
Всех тех, кто боль являл и кто страдал без стона
На сцене, где родной отец, Филипп-король
Велел наследнику играть в орхестре роль[213].
Карл Пятый опочил, и после дней печали
Придворных два врача перед судом предстали[214]