Трагические поэмы - [36]

Тотчас высасывать живую кровь ягнят,

Прикончив множество, они в свои берлоги

Невинных волокут, им руки рубят, ноги,

Жаркое делают из маленьких сирот.

Под видом рубленных котлет каналья жрет

Такое, что назвать и то бывает жутко,

А тут и требуха поживой для желудка

Проходит, как яйцо сырое. Так Фиест[192]

Сожрал своих детей, но он не знал, что ест.

Из черепов бедняг, загубленных безвинно,

Фиалы делают и пьют из оных вина,

Сиденья и столы в узорах из костей

Жестокой красотой ласкают взор гостей,

Из кубков золотых лакает зверь жестокий

Кровь безутешных вдов, их млеко, пот и соки,

С надушенных бород в застолии хмельном

Сей страшный сок течет, разбавленный вином.

Зловонье сих злодейств не столь сильно однако,

Чтоб совесть мертвая проснулась среди мрака

На мягких тюфяках, в которых не перо —

Младенцев нежный пух, состриженный хитро,

И кожу снять не грех с невинного дитяти,

Дабы убийц отца одеть — судейских татей.

Рвет на себе власы несчастная вдова,

Невиданную ткань из них соткут сперва,

Последний сей трофей потом послужит катам

Отделкой пышною на платье их богатом.

Вот судьи каковы, так банда их живет,

Губители людей, губителей оплот,

Се лжесвидетелей, клеветников опора,

Защита сводника, укрытие для вора,

У них в продаже все: душа и голова,

И власть и приговор, и знанья и слова.

Пора бы свидеться с той Золотой Палатой,

Богатой золотом, а встарь умом богатой

И правосудием. Теперь там не закон,

А сила властвует, захвачен славный трон

Несправедливостью, бесстыдной и лукавой,

Которая, гордясь порфирою кровавой,

Не знает отдыха. Теперь с ее очей

Повязка сорвана[193], и взор свирепый сей

Способен сбить с пути, влечет куда не надо,

Где лучших кара ждет, а худших ждет награда;

Не верь ее весам, златые гири лгут;

С ней рядом за столом воссел неправый суд:

Здесь те, кто торговать не прочь гнилым товаром,

Кто смолоду как лжец угоден знатным барам,

Кто о душе своей не думал никогда,

Вот лики разные вершителей суда:

Там, слева, гарпии согбенная фигура[194],

В колени нос уткнув, ворчит хрычовка хмуро,

Считает барыши и жадною рукой

К зрачкам подносит свой прибыток дорогой,

Под плащ изодранный златую прячет груду;

Под кожей у нее мослы торчат повсюду,

Когтями ржавыми старуха всякий раз

Старается задрать дырявый свой палас.

Се Алчность. Вечно жрет, однако ей все мало.

Честь Справедливости она пятой попрала,

И та простерта ниц: здесь бедного казнят,

Богатый в прибыли, хоть трижды виноват.

А рядом злая хворь сидит, красой блистая,

Тщетой влекомая Тщеславность молодая,

Горящий наглый взор глядит из-под бровей,

Крутой прекрасен лоб в надменности своей,

Сия коварная и ловкая хитрица

В плащ, тканный золотом, в парчовый плащ рядится,

Находит всюду ход, пролаза из пролаз,

Торгуя взорами лукавых дамских глаз.

Но вот уже на ней потертый плащ рабыни,

Она сменила вид, и прежней нет гордыни,

Пред сердцем каменным склоняет робкий лик

Сия смиренница, надев смешной парик,

Чтоб власть верней добыть, чарует властелина.

Се несравненная кудесница Альцина[195],

Актерка ловкая, притвора из притвор,

Гораздая менять личину и убор.

Коль слава истинна, ее явленье тихо,

А у Тщеславности отнимет жизнь шумиха.

Вот Зависть за столом сидит, кромсает змей,

И желчью жаб уста измазаны у сей

Советницы суда, влачащей еле-еле

Жизнь мерзкую свою средь каменных ущелий.

А этот низкий лоб встречали мы не раз,

Макушку острую, пустой и круглый глаз,

И крючковатый нос, и бормотанья эти,

И пальцев погремок, и смех над всем на свете.

Легко ли нам являть свой ум жильцам лачуг,

Наук не знающим, таким, чей разум туг?

Но как безумные, кого б вязать нехудо,

И жизни, и добра лишают нас покуда?

Как слуги короля мутят речами люд,

Убийца-прокурор, весь причт, весь этот суд?

Но как стезя и хлыст святого Матюрена[196]

Сюда паломников приводят неизменно?

Здесь Ярость вне себя при виде гневных глаз,

Побагровела вся, в зрачках ее зажглась

Такая ненависть, от коей дрожь по коже,

Так преломляется в рубине свет, похоже.

Сжимает Ярость нож, на коем не сотрешь

Запекшуюся кровь; строптивица сей нож

Под шалью спрятала, и лик с челом багровым

От всех и от себя таит под сим покровом,

Чтоб в сердце сквозь врата отверстых глаз не дать

Проникнуть жалости. А тут, нежна, как мать,

Пристрастность видится, сулит глазами ласки,

Из лилий царственных большие ладит связки,

Законом жертвует, кичась от красоты,

Льстецам дает лобзать лазурь, а не цветы[197].

Как можно, чтоб в толпе разнузданных вакханок,

Под вечер шалая, хмельная спозаранок,

С горящей головней, качаясь, шла в совет

Страсть к винопитию, рассудка в коей нет!

Своим багровым лбом и сизым носом рдея,

Хриплоголосая на части рвет Орфея,

Под вопли «эвоэ!» и труб гремящий хор

Осипшей глоткою выносит приговор.

Тут каракатица уселась с дряблым телом,

С глазами гнойными, которая и смелым

Посредством разных штук внушает смертный страх:

За деньги снять грехи — сие в ее руках,

Ей ведомо, что мы платить за это будем,

Ее немая речь стучится в уши людям,

За пазухой, в руках, на поясе у ней

Счетов и четок тьма, а на перстах — перстней.

Ей имя Ханжество, священными дарами

Под сенью алтаря она торгует в храме,

Ласкает речь ее, но приговор суров,

Она сама в костер несет вязанку дров.

А это что за тварь с затылком удлиненным,