Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г. - [39]

Единственно верно то, что русские крестьяне в большинстве своем не выработали понятия частной собственности на землю. В этом видели их отличие и от их западноевропейских собратьев, и от цивилизованной части россиян.

Но принципы поведения и этики русских крестьян были лишь продуктом происходившего в относительно недавние времена процесса земледельческого освоения бескрайней дикой природы, не завершившегося вплоть до ХХ века на сибирских и закаспийских окраинах.

Исследования А.А. Кауфмана,[196] проведенные уже в конце XIX — начале ХХ века, подробно разобрали процесс распространения и развития крестьянского землепользования.

Поначалу земледельцы отгрызали пахотную землю от леса или степи, которые до их появления действительно были «ничьей», «царской», «божьей» землей; местные аборигены — скотоводы и охотники — в счет не шли, и безжалостно притеснялись и истреблялись — вполне аналогично с той же Америкой. Притом пионеры вовсе не придерживались никаких коммунистических уклонов: все они обзаводились собственными индивидуальными участками и самостоятельно эксплуатировали их. Когда в новоявленных селениях становилось тесно с пахотной землей, то осваивались более отдаленные угодья. Затем часть жителей была принуждена снималаться с места, удалялась в глубь неосвоенных территорий.

Но невозможно было слишком часто свертывать прежнее хозяйство и обзаводиться новым. Да и интенсивное освоение земель рано или поздно доводило совокупные владения каждого селения либо до столкновения с границами соседних, либо выводило пионеров на границы местностей, вовсе не подходящих для земледелия, — далее расширяться было некуда. Группа семей закреплялась за местом обитания, рождались и вырастали новые поколения, и теснота усугублялась.

Вот здесь-то и проявлялось отличие российских пионеров от североамериканских, действовавших в совершенно аналогичных условиях: американцы были настоящими европейцами, воспитанными на традициях земельной собственности, только переехавшими на другой континент, и прежде всего заботились об установлении собственнических прав на вновь занятую землю, а потом держались за них руками и зубами. Хотя в Европе тоже, как справедливо на этот раз отмечал Ф. Энгельс, в стародавние времена соблюдались общинные порядки (у кельтов и германцев), но затем распространение крупными феодалами римского права, закрепившего индивидуальную собственность на землю, покончило с поземельной общиной — и с тех пор миновали века.[197]

Иным было поведение российских переселенцев. Когда земли не хватало на всех, то вступала в ход ее дележка по жребию, возобновлявшаяся периодически каждые несколько лет — чтобы учесть индивидуальные изменения численности каждой семьи и откорректировать по справедливости распределение угодьев. Это и называлось общинным переделом земли.

Границы распространения общинного землепользования в России продолжали раздвигаться в конце XIX и начале ХХ века на север и на восток — следуя за границами расширявшейся зоны крестьянского земледелия. Во всех иных отношениях русские крестьяне оставались полными индивидуалистами, как и их собратья в Америке и Западной Европе.

Опасность общины для грядущих экономических перспектив недооценивалась в дореформенной России: зачастую и помещикам, и властям было удобнее иметь дело с общиной, как единым объектом при экономических расчетах; законом 1769 года, в частности, на общину возлагалась круговая порука при выплате государственных податей.[198]

Реформы П.Д. Киселева, проведенные в 1837–1841 годах, возлагали на общину и все прочие повинности государственных крестьян, которые по-прежнему рассматривались в качестве государственных служащих нижнего уровня: строительство и поддержание в порядке местных дорог, государственные гужевые перевозки, поселение на постой различных проезжих чиновников и т. д., и т. п.; тем самым также укреплялась реальная власть общины над своими членами.

Общинное уравненительное землепользование с большой натяжкой можно отнести к проявлениям какой-то особой общинной идеологии, которую уже российские социалисты второй половины XIX века провозглашали преддверием коммунистической: точно так же поступают любые потерпевшие кораблекрушение, когда воды не хватает на всех — вводят нормирование потребления.

Продуктовые карточки вводились во всех воюющих странах Европы во время обеих Мировых войн ХХ века — такое нормирование спасало от голода все страны и все народы — независимо от социального строя и господствующей идеологии. В Советском Союзе, в самые мирные времена, при постоянном дефиците товаров, такие нормы очень часто устанавливались стихийным образом: очередь требовала, чтобы товара хватило по возможности большему числу людей: «Отпускайте по одной штуке (или по одному килограмму) в одни руки!» — и продавцы беспрекословно подчинялись!

Подобное сравнение общины с другими формами уравнительной дележки должно включать и предельные логические итоги: когда наличие дефицитных жизненных припасов опускается уже ниже норм, обеспечивающих выживание индивидов, то многие люди становятся склонны к утрате человеческого облика, доходя при этом до любых преступлений — вплоть до людоедства!