Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г. - [32]

. /…/

Этот порядок вещей изменился постепенно /…/. Имения быстро дробились и с каждым новым разделом средства владельцев уменьшались, а потребности их, как существенные, так и искусственные, порожденные непомерным развитием роскоши, не только не ограничивались, но возрастали в изумительной прогрессии. Между тем крестьяне, обедневшие во многих местах от истощения земель, /…/ не только не выносили увеличения оброков, но даже в платеже прежних денежных повинностей становились неисправными. Тогда дворяне /…/ избрали самое сподручное и дешевое средство: заведение барщины. Крестьяне еще оставались полными хозяевами в своих домашних занятиях и в своем быту, но половину их времени и рабочих сил помещики взяли в свое распоряжение»[162] — это, как оказалось, стало лишь прелюдией к последующему.

Безо всякой коммунистической идеологии и без пропаганды этих методов в прессе (к тому же они очевидно противоречили закону Павла I о трехдневной барщине!) в России стала все более внедряться форма эксплуатации, именуемая «месячиной» — перевод крестьян на положение дворовых — т. е. лишение всех возможностей к самостоятельному применению труда, но с использованием рабов на сельскохозяйственных работах.

О месячине писал еще А.Н. Радищев, а Самарин следующим образом описывает положение крестьян, угодивших в подобную ситуацию: «Не имея ни собственных изб, ни земли, ни хозяйства, они получают от своего помещика помещение, обыкновенно в нарочно выстроенных флигелях или казармах, по несколько семейств в одной избе, получают определенное продовольствие, одежду и за то круглый год работают на него целою семьею. Месячники, кажется, появились прежде всего в Малороссии и Белоруссии. Теперь же они попадаются во многих губерниях, даже и в многоземельных, как, например, Оренбургской и Симбирской, причем всегда в самых мелких поместьях. /…/ Этот класс в общей массе крепостного сословия, теперь еще незначителен по своей численности, но он обращает на себя внимание по самой недавности его происхождения, как класс новейшего образования. В его лице перед нами является последнее произведение крепостного права и грозный намек на дальнейший путь его развития».[163]

Эти наблюдения подтверждаются объективными статистическими данными. По сведениям, представленным местными властями, накануне 1861 года в Полтавской губернии на 83 тысячи крепостных, наделенных пахотной землею, приходилось свыше 47 тысяч, имевших только усадьбу, и до 25 тысяч не имевших даже последней. Аналогично и в Черниговской губернии: 100 тысяч владевших землею, более 5 тысяч — имевших только усадьбы и 33 тысячи совершенно лишенных недвижимости.[164]

П.Б. Струве, который до 1914 года выступал больше в роли исследователя-экономиста, не подозревая, что вскоре обратится в яростного пропагандиста-патриота, а затем через несколько лет уже не совсем по своей воле станет идеологом-антикоммунистом, справедливо усиливал это впечатление: «русское крепостное хозяйство несомненно должно было культивировать в полном или частичном обезземелении крестьян и в создании класса свободных от средств производства, слабо связанных с землею, сельских рабочих. До этого дело, как известно, не дошло, но нас интересует в данном случае не возможный конец пути, а его реальное начало».[165] Нас, разумеется, тоже, тем более что мы, в отличие от Струве в 1913 году, гораздо лучше представляем себе этот возможный конец (хотя и сегодня, конечно, — это еще не конец!).

Можно спорить о том, какой именно из коммунистических форм (колхоз, совхоз, ГУЛАГ, трудовая армия и т. д.) более соответствует месячина, но коммунистический характер этого начинания налицо. Не будем также комментировать и высокопарное (в общепринятом стиле идеологов и XIX, и ХХ веков) замечание Струве об отчуждении таких работников от земли. Заметим только, что освобождение рабочих от средств производства в данном случае нисколько не соответствовало получению ими хоть какой-то личной свободы в общечеловеческом смысле.

Параллель с коммунистической идеологией позднейших времен — нисколько не натяжка. Коммунисты (и Маркс, и Энгельс, и Ленин) нисколько не стеснялись, выводя первоосновы своего учения из догм «утопического коммунизма», а месячина — как раз классическое воплощение последних. И снова это с нашей стороны не умозрительное рассуждение, а строгий факт, основанный на свидетельстве и даже опыте самих этих «утопических коммунистов».

Среди проводников месячины были не только практики, но и теоретики, писавшие об этом. Струве приводит примеры таковых (Н. Стремоухов, Д. Вилькинс), которые не имели в виду связи собственных рассуждений и соображений, вытекавших из потребностей практики, с общими коммунистическими догматами. Но имелись и другие персонажи, причем якобы хорошо описанные в официальной и официозной российской историографии. Это — М.В. Буташевич-Петрашевский и Н.П. Огарев.

Оба они преобразовали управление собственными имениями в полном соответствии с рецептами тогдашних западных идеологов коммунизма Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Наших соотечественников негоже обвинять в отсталости — ведь о Марксе и Энгельсе тогда еще и слуха не было.