Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г. - [29]

Не возбранялось помещику и отправлять крестьян на сторонние заработки, в том числе — сдавать в наем на фабрики, оставляя в деревне их семьи в качестве заложников.

Но все имевшиеся возможности радикально улучшить положение поместий оказывались недостаточными.

Помещик хотя бы имел право распродать остатки своего имущества (включая крепостных) и зажить вольной жизнью. Так, например, поступили А.И. Герцен и Н.П. Огарев — и уехали за границу. Большинство же дворян, пытаясь сохранить прежнее житье, становились все более заложниками своих расстроенных поместий и собственных крепостных: своеобразное крепостное право наизнанку!

Оказался заложником ситуации и Николай I, которому предстояло править под тенью трагедии 14 декабря 1825 года. Этот царь мечтал о великих свершениях, но позволил себе лишь столь ничтожные реформаторские потуги, что эхо от них так и не вышло за стены царского дворца.

Напрасно звучали голоса немногих прозорливых подданных, вопиющих в пустыни.

Пестель уже был казнен фактически ни за что, но оставался еще в строю его старший почти единомышленник — друг детства и юности императора Павла I, адмирал граф Н.С. Мордвинов. Он взывал в 1828 году уже к императору Николаю: «из сей участи [нищеты] крестьяне, величайшая часть российского народа, никогда не выйдут, если число их не уменьшится, из пахтырей не соделаются они потребителями сельских произведений, не перейдут на жительство в города, не умноголюдят их, не употребят себя в разные упражнения, с умственными способностями сорпяженные, как-то: в ремесла, промыслы, торговлю, художества и науки. Тогда токмо повсеместно произрастут всякого рода призведения, водворится всеобщее изобилие, распространится богатство на все сословия народов»[143] — по смыслу можно было бы заподозрить, что писал какой-то японец!

Мордвинов так и остался единственным мыслителем в истории России, полностью и до конца оценившим ее главные беды и заботы!..

Николай I ни на что решиться так и не смог. Выступая перед Государственным советом в марте 1842 года он объяснял это таким образом: «Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным. Покойный император Александр в начале своего царствования имел намерение дать крепостным людям свободу, но потом сам отказался от своей мысли, как совершенно еще преждевременной и невозможной в исполнении. Я также никогда на это не решусь, считая, что если время, когда можно будет приступить к такой мере, вообще еще очень далеко, то в настоящую эпоху всякий помысел о том был бы не что иное, как преступное посягательство на общественное спокойствие и на благо государства. Пугачевский бунт доказал, до чего может дойти буйство черни. Позднейшие события и попытки в таком роде до сих пор всегда были счастливо прекращаемы, что, конечно, и впредь будет точно также предметом особенной и, с помощью Божией, успешной заботливости правительства».[144]

Тем не менее, именно в марте 1842 года Николай попытался предложить вполне реальный план постепенного разрушения крепостного права. Сам он возлагал огромные надежды на это, заявив своей супруге: «Я стою перед самым значительным актом своего царствования. Сейчас я предложу в Государственном совете план, представляющий первый шаг к освобождению крестьян».[145]

Однако, столкнувшись с непреклонным сопротивлением, император не решился придать своим предложениям общеобязательный законодательный характер, оставив все на добровольное усмотрение помещиков, каковые такового (т. е. добровольного усмотрения) не проявили ни в малейшей степени.[146]

Позднее, в 1848 году, когда в Европе бушевала революция, главный противник крепостного права в Николаевском правительстве, граф П.Д. Киселев, заявил своему племяннику — будущему идеологу реформы 1861 года Н.А. Милютину, что «вопрос о крестьянах лопнул» окончательно.[147]

Хотя ничего существенного, вроде бы, не происходило долгими годами и десятилетиями, но жизнь невозможно остановить, и напряжение в России незаметно и глухо, но неудержимо нарастало, сопровождаясь все продолжающимся ростом численности сельского населения и безостановочным измельчанием и крестьянских, и помещичьих хозяйств.

Постоянный демографический рост самого дворянского сословия и неутомимый раздел имуществ при наследовании искромсали подавляющее число владений до совершенно мизерных размеров.

К 1835 году общее число помещичьих семейств превысило 126 тысяч — это вместо 3 тысяч в 1700 году! Бесполезно даже вычислять процент прироста!

Вот статистика распределения крещеной собственности между ними:[148]

14,1 % общего количества дворянских семейств 1835 года уже вовсе не имели земельной собственности; при этом многие из них оставались чистыми рабовладельцами: на каждое из семейств этой категории в среднем приходилось по 3 крепостные души;

70,5 % дворянских семей было мелкопоместными — менее чем по 100 душ на одно семейство; в среднем — по 22 души;

14,3 % было среднепоместных — от 100 до 1000 душ крепостных; в среднем — по 289; и, наконец,