Трагедия казачества. Война и судьбы-5 - [39]

Я помчался со своим сокровищем в палатку, вызвал туда Славку, и мы устроили совещание. Всего понемногу я отделил для бригадира и вручил это ему вечером, после чего я целую неделю трудился на «любимой» работе, пока мы не закончили засыпку чердака.

Остальное же содержимое посылки мы разделили на много частей по сумочкам, пакетикам и карманчикам, чтобы все это постоянно носить с собой даже во сне, так как оставить хоть что-нибудь из нашего богатства на несколько минут в палатке значило лишиться его. Со съестными припасами вопросов не было: съестное надо было съесть, и есть его понемногу, — мы так и решили, хотя и не всегда исполняли.

Вопрос был с табаком: Славка тоже не курил, а использовать такую ценность нужно было умело и выгодно. Проще всего было менять табак на хлеб. Я встретил в своей жизни немало людей, которые, находясь на пороге голодной смерти, готовы были отдать последнюю (или предпоследнюю) пайку за несколько щепоток табаку.

Я не пошел по этому пути, то ли от недостатка решимости, то ли от избытка совести. Совет подал Славка: разделить оставшийся табак на четыре равные части, а затем:

— первую четверть отдать заведующему медпунктом — «лепиле», так как жизнь длинная, что будет дальше, неизвестно, а единственным человеком в лагере, который поможет в какой-нибудь страшной ситуации, является медик;

— вторую четверть отдать моему благодетелю-экономисту — для того, чтобы его благие позывы превратить в благую тенденцию;

— третью четверть отдать ему, Славке, для распределения среди блатной элиты, хотя такой, какую я потом много раз встречал в других лагерях, что-то здесь, на 414-й, я не видел;

— четвертую часть сделать «стратегическим запасом» и запрятать его надежно, без малейшего риска.

Я так и сделал, добавив еще к каждой четверти по две головки мерзлого чесноку, только Славке дал три, потому что он сказал: «Нужно три!», а я не возражал, считая, что состав авторитетных блатных (хотя я их и не замечал, как уже сказал) известен ему лучше, чем мне.

А «стратегический запас» я упаковал в плоскую бумажную пластинку, засунул в одну из многочисленных прорех моих ватных штанов и замотал эту прореху ниткой, выдернутой из этих же штанов, проделывая дырки куском проволоки. Теперь украсть табак возможно было только вместе со штанами, а штаны — только вместе со мной, ибо я не снимал их ни днем, ни ночью.

Не знаю, был ли Славка моей официальной «крышей» по посылочной части, но никто меня не трогал. Только один раз на нас был произведен форменный налет.

Мы со Славкой сидели возле угла строящегося барака и варили в котелке кукурузную кашу. Процесс это длительный, и мы расположились просидеть возле нашего костерка минимум на час, как вдруг из-за угла барака появились трое доходяг и бросились на нас с очевидной целью — завладеть нашей кашей. Однако, несмотря на их численное превосходство, перевес был на нашей стороне. Славка, сразу определив из них главного, набросился на него, свалил на снег и начал бить его по обнажившейся голове каким-то крупным деревянным обрубком. Я же, вооружившись большой щепкой, защищал непосредственно атакуемый объект, отмахиваясь от других двух.

На дикие крики избиваемого «главного» прибежали два надзирателя, быстро уразумели обстоятельства происшествия, отняли у Славки окровавленного «главаря», отпустили остальным нападавшим по паре зуботычин и, ограничившись этим по причине отсутствия на нашей колонне карцера, увели пострадавшего в медпункт.

Мы же, не желая больше рисковать, съели кашу полусырой.

Больше никаких нападений ни на меня, ни на нас двоих, не было.

Через две недели на меня свалилась большая беда: я заболел воспалением легких. Меня положили на койку в палатке-медпункте, и началось лечение. Следует сказать, что лечение заключенных в то время было понятием весьма относительным, даже, правильнее сказать, условным. Лечили по-настоящему только в центральном госпитале в Дуках, но попасть туда было трудно из-за установленных лимитов, а лимиты эти использовались, главным образом, авторитетными блатными. На местах же, на колоннах, лечить было просто нечем, а часто и некому, так как сплошь и рядом на колоннах места медиков занимали случайные, а то и просто неграмотные люди.

Но меня вылечили. В то время самым эффективным, и потому редким, антибиотиком считался сульфидин, он отпускался на колонны в мизерных количествах со строжайшим приказом не использовать его для лечения заключенных, а только для охраны и вольных. Мой же «лепила» использовал на меня весь имеющийся у него запас сульфидина и избавил меня тем самым от смерти. Если считать, что и табак сыграл в этом свою роль, то значит, я обязан своим спасением сульфидину и кубанскому табаку.

Хочется еще сказать, что с тех пор, если уже столько десятков лет я не болел ни разу никакими простудными заболеваниями, хотя всяких других у меня — полным-полно. Вот что значит комбинированное — сульфидин с табаком — лечение.

После болезни меня в основном назначали на легкую работу, я стал по вечерам чаще заходить к экономисту, и вот, как-то подходя к палатке, я услышал разговор.