Трагедия казачества. Война и судьбы-4 - [89]

Позже был задержан и также передан немцам казак конвойного взвода, кубанец из ст. Изобильной, в которой в раннем детстве я провел лето в гостях у тети Лиды и дяди Сени. Я не помню, в чем он обвинялся. Скорее всего, в советской пропаганде.

По-видимому, в штабе генерала Шкуро эти два случая вызвали тревогу, и возникла мысль о создании своей контрразведки. Полковник Иноземцев спросил меня, желаю ли я войти в состав, как он выразился, «юридической службы». Целиком в духе моих романтических представлений о достоинстве военного, я вежливо отклонил его предложение доводом, что «я — солдат, а не полицейский».

Мой отказ не был оценен отрицательно. Перед моим отъездом в Италию полковник Иноземцев написал мне самую лучшую рекомендацию на имя начальника 1-го Казачьего Юнкерского Училища генералам. К. Соломахина. С последним я познакомился в ноябре, когда, приехав из Русского Охранного Корпуса в Югославии, он посетил штаб генерала Шкуро и побывал у нас. На его черкеске серебрились немецкие капитанские погоны. Генералы служили в корпусе обер-офицерами, полковники — фельдфебелями и унтер-офицерами. Честолюбие отступало перед чувством долга борьбы против большевиков. «Да возвеличится Россия, да гибнут наши имена!»

Я далек от желания идеализировать офицеров-эмигрантов. У них было более чем достаточно личных человеческих слабостей. И все-таки! Отдаю честь их благородной памяти.

Естественно, случай с подхорунжим был не единственной попыткой советской разведки проникнуть в оперативные структуры штаба Казачьего Резерва. Уже после войны я получил доказательства подрывной деятельности в нашем штабе трех других советских граждан. Пожалуй, покрупнее, чем неудачливый подхорунжий.

Начну с двух вербовщиков, которые вдвоем разделяли небольшую комнату в здании лагеря. Я не могу сказать, откуда они прибыли к нам и с каким офицером из штаба Шкуро уезжали в вербовочные командировки. Один был среднего роста, брюнет, крепко сколоченный, неразговорчивый и с несколько угрюмым лицом. По фамилии Павлов. Носил немецкие унтер-офицерские погоны. Другой — выше среднего роста, стройный блондин. Его фамилию я забыл. Его погоны армейского юнкера-фельдфебеля (Fahnenjunker-Feldwebel), по-нашему — старший портупей-юнкер, вызвали у меня недоумение: кто же посылает курсантов офицерских школ в часть до окончания курса?

В отличие от скупого на слова Павлова, был он, напротив, весьма словоохотлив, проявил себя при этом недюжинным знатоком по вопросам всемирного масонского заговора. В те времена — распространенная тема. На эту тему он мог говорить часами. И опять меня кольнула недоверчивая мысль: откуда могут быть у этого молодого советского человека столь обширные знания об этом довольно темном предмете? То, что я и мои начитанные сверстники знали о масонах, было почерпнуто из «Войны и мира» Толстого. В его словах мне слышалась фальшь, и его гладкая причесанная речь отдавала актерством. Он казался мне неприятно склизким. Со временем он, наверное, ускользнул бы из моей памяти. Да и сам он не сближался с советскими и старался втереться в доверие к эмигрантам.

Забыть мне его, однако, не довелось. Случай, всегда насмехающийся над законом вероятности (сколько у меня было в жизни таких невероятных встреч!), свел нас опять осенью 1945 г. в британской зоне Австрии.

С конца лета я проживал с мамой в Ди-Пи лагере Капфенберг, в Штирии, куда нас перевели из недоброй памяти лагеря Пеггетц, превращенного англичанами после лиенцевского побоища 1-го июня 1945 г. в лагерь югословенских беженцев (его обитателями стали главным образом эмигранты из Югославии и советские граждане, записавшиеся таковыми). В сентябре мне представилась возможность поступить в университет в г. Граце. По экономическим ресурсам и природным богатствам Австрия не могла равняться ни с капиталистическими США, ни с социалистическим Советским Союзом, и всю страну можно было пересечь скорым поездом из одного конца в другой менее чем за сутки (при условии, разумеется, что поезд не задерживался в пути и шел без запозданий). Но высшее образование в ней было бесплатным и доступным для всех, независимо от чековой книжки или социального происхождения. Требовалось лишь представить аттестат об окончании гимназии. Такого аттестата у меня не было. Свидетельство об окончании средней школы в Харькове пропало вместе с остальными нашими вещами в день палкования казачьих беженцев британскими солдатами. Было не до вещей и не до аттестатов.

Тем не менее, я записался вольнослушателем на курсы по химии, высшей математике и философии. Студенты-иностранцы были помещены в общежитие в большом доме на Кеплерштрассе. В другой половине дома жили беженцы, судетекие немцы, изгнанные в ходе «этнической чистки» с насиженных мест чехами.

В нашей комнате на втором этаже поместилось шестеро русских, бывших советских граждан-казаков и власовцев. Разумеется, официально мы числились бесподданными русскими эмигрантами из Югославии или Польши. Народ был боевой. «Прошли Крым, и Рим, и медные трубы».

Однажды вечером мы разговорились «о делах не столь давно минувших дней» (позволяю себе вольность со строкой Пушкина). Я растянулся на верхнем этаже барачно-казарменной кровати и разглагольствовал о славном казачестве. Вдруг громкий и знакомый тенористый голос прозвучал у моего уха: «А, казаки… Это интересно… Говорите, говорите!»