Товарищи офицеры - [51]
Настоящая жизнь ждала ее впереди. Эта жизнь началась с мягкого купе, которое они заняли с художником. Мягкие купе не были ей в новость, но само присутствие художника обещало еще в дороге какие-то неведомые, прелестные минуты…
Поезд сделал короткую остановку в Болотинске. Несколькими часами позднее Валя встретила в вагоне-ресторане знакомого штабного офицера.
— Как? Вы сумели обогнать поезд? — спросила она, спеша передать частицу своей веселости несколько мрачноватому офицеру. Она была немножко пьяна и держалась смело.
Офицер объяснил, что прилетел в Болотинск на вертолете. Сопровождал тяжело раненного — лейтенанта Климова. «Может быть, знаете?» Валя вздрогнула и побледнела.
— Вадима? — прошептала она.
— Да. Его зовут Вадим…
…Художник под руку отвел ее в купе. Она и тут оценила его доброту, сказав тихое «спасибо»… Потом все было так, словно она осталась наедине с другим, с Вадимом… Она не могла поверить, что его мальчишечье, чистое лицо изуродовано, и видела его таким, каким он был еще неделю назад, во время их последней встречи… Серые глаза. Упрямые губы… Он боялся ее оттолкнуть, а она сама готова была упасть перед ним…
Маленькое уютное купе плавно покачивало. Какая-то радостная страница жизни, не понятая до конца, навсегда потеряна, будто промелькнула в окне поезда. И странно слышать в себе эту непреходящую и теперь уже запоздалую ревность. Теперь, когда лицо его изуродовано, когда ему лучше умереть…
Художник спросил:
— Кому умереть? — оказывается, он слышал ее. Она рассуждала вслух… Что же? Рассказать ему обо всем? Да, она расскажет. Пусть в ее рассказе будет совсем немного правды. О том, как прекрасный юноша дарил ей сердце, а она убежала, боясь обжечься…
Художник слушал, отвалясь на спинку, и время от времени горько усмехался. В усталых глазах плавали непонятные огоньки. Валя смолкла.
— Ужасно, ужасно… — сказал художник. — И подумать только! Вадим… Как жарко он спорил — еще вчера. Юнец, влюбленный в погоны. Он будет жить? Неизвестно? Во всяком случае он успел, наверное, проклясть свои звезды. Для проклятия требуются секунды — не так ли?..
Художник искренне сочувствовал своему недавнему противнику, так жестоко обманутому судьбой. Но огоньки, блуждавшие в его глазах, не имели никакого отношения к ужасному событию. Это были огоньки желания, разгоравшегося по мере того, как Валя чистописала юношескую любовь.
Он взял ее руки и привлек к себе. Она не сопротивлялась. Дверь в купе была захлопнута. Вместо неведомых, прелестных минут послышалось что-то давно знакомое в тяжелом дыхании придавившего ее человека. Нет, она не ошиблась. Она чувствовала на своей щеке его щеку — выскобленную и мягкую, как у Бархатова…
Маленькое купе плавно покачивало. Мысль, нечаянно мелькнувшая еще днем и показавшаяся сначала не более чем причудой мгновения, теперь мешала уснуть. Как ни старалась Валя прогнать эту мысль, ее все больше поражало невидимое, но такое ощутимое сходство между художником и ее бывшим мужем Бархатовым. Это не было простое физическое сходство, оно простиралось куда-то дальше, а куда — Валя не могла понять. Ведь эти двое пришли в ее жизнь из разных миров. Бархатов — из делового и будничного мира службы, художник Анатолий — из праздничного мира искусств. Какими словами живописал он этот мир! Разве услышишь такие от Бархатова?.. И между тем она слышала. Она чувствовала, что где-то в словах скрывается сходство, и не могла вспомнить этих слов…
«Пафос антивоенной темы!.. Я описал мундир офицера и сравнил его блеск с блеском нового чемодана. Великолепно, не правда ли?.. В конце концов это модно, дорогая…»
Нет, разве они могли быть в чем-то одинаковы? Серый службист Бархатов говорил скучнее: «Нынче мода на уважение к человеку, на отличников мода…»
Где-то очень близко была разгадка.
Покачивало. Похрапывал художник. Разгадка оказалась неожиданно приятной, как и сон, освободивший от дневных треволнений. Желанное для слуха женщины слово «мода» примирило Валю с окружавшим ее миром маленького купе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В то воскресенье не одним только отдаленным взрывом на озере был нарушен зыбкий лагерный покой.
Эскадрилья вертолетов, словно стая гигантских жуков, тяжело и стремительно пронесла над верхушками леса свои жужжащие тени. В штабе дивизии задребезжали стекла. По всему лагерю зашумели сосны, и шум этот уже не улегся, не затих до поздней ночи.
Вертолеты прибыли в канун учений. Они же доставили в Заозерье большую группу инспекторов и посредников. Вскоре многих из них увидели в ротах, и воскресный отдых дивизии как бы сломался, испортился на глазах непрошеных гостей.
Забегали связные, насторожились дежурные. На телефонной станции лагеря резко возросла нагрузка.
Когда с лесного аэродромчика снова поднялся один из вертолетов и пошел над соснами обратным курсом, его тяжелый рокот мало кого встревожил, и только в батальоне связи люди оставили все дела и долго глядели вслед удалявшейся машине.
В этот вечер в батальоне не слышали песен. Опустела волейбольная площадка. А когда у саперов, по соседству, лихо взялась гармошка — туда пошел молчаливый Никитенко, и гармошка замолкла.
