Товарищи офицеры - [54]

Он о многом хотел забыть, но тем отчетливей сознавал единственно возможное для себя продолжение жизни. Он написал короткое и прямое письмо в Москву, чтобы предупредить хотя бы и случайный приезд Маши. Но тем отчетливей, тем сильнее мучил его вопрос: «А служить?»

2

Если б дали ему не только вторую, но и третью жизнь, все равно он отдал бы их армии.

Характер у него не военный, это да. Частенько ему выговаривали за доброту и мягкость. Что же? Разве не сумел бы он оправдаться? Разве служил он не ради торжества самых добрых идей и дел, когда-либо живших в истории человечества?

Все, что он знал и имел, он получил от армии. И самую жизнь дали ему военные — его отец и мать. Он был сыном Героя. Получить — значит отдать. Где, как не в армии, могли взять от человека все, данное ему, все — до последней капли крови?

…И вдруг, когда навестил его Артанян, он насторожился и сам приготовился к худшему. Он даже не смог как следует улыбнуться, зачем-то ища в глазах друга предательское сочувствие. Может быть, он ощутил разницу судеб? Он лежал, а друг его заехал к нему проездом в военную академию…

Вместе с Артаняном в белые стены госпитальной палаты шумно ворвались новости из той, «второй» жизни. Не все они были радостными, но именно их разнообразие доказывало, что это вести живой жизни. Артанян и преподносил их вперемешку — хорошее и плохое без разбору, — так что Климов не сразу понимал, что хорошо и что плохо.

Батальона связи больше не существует. Расформировали. При дивизии теперь — отдельная рота, и командует ротой капитан Ермаков. Хорошо это или плохо?

— Понимаешь, началась реорганизация… Людей меньше, техники больше, — объяснил Артанян. — С нас начинают…

«С нас — значит, и с меня, — сообразил Климов. — Хорошо это или плохо? — И с горечью сказал себе: — Хорошо!»

В эту минуту он испытал чувства бойца, которому приказали оставить сражающихся товарищей, заставили первым покинуть позицию…

У него не было уверенности, что где-то в другом месте он сможет принести большую пользу.

Судьбу других людей, о которых рассказывал Артанян, он сравнивал со своею собственной, и в зависимости от того, оставались эти люди в армии или уходили, он считал их счастливее или неудачливее себя.

Уходили многие. Уходил Лобастов, уходил Борюк. У одного в запасе — ничего, кроме бычьей силы и глотки, у другого — золотые руки. Уходил Воркун, командир первой роты, работяга из работяг. Уходил Бархатов, специалист по бумагам. Артанян невзначай вспомнил его жену:

— Дезертировала! Как тэбе?..

Кажется, именно упоминание об этой женщине придало Климову злости. Он почти крикнул сидевшему в шаге от него Артаняну:

— А как там мои… солдаты?.. Мой взвод?..

И Артанян понял, что Климов спрашивает: «А как же я?» Может быть, с этого нужно было начинать. Он будто нарочно медлил, вспоминая пути-дороги ребят из взвода Климова.

— Крученых поехал в Иркутск… Гребешков уже второй месяц на целине — помощник комбайнера — и много наших там… А помкомвзводом у тебя — знаешь кто? — младший сержант Никитенко. Да. Генерал ему за учения повесил две лычки…

— Кит?.. У меня?.. Значит, меня… оставили? — неуверенно обрадовался Климов.

— А куда же тебя? Тебе — служить как медному котелку…

«Как медному? — подумал Климов. — Хорошо это или плохо?» И вслух сказал:

— Как медному?.. Д’Артаньян! Отлично!..

3

В небольшом госпитальном парке позолотели клены. Сентябрьский ветерок шевелил и перегонял опавшее золото вдоль аллеи — от скамейки к скамейке. Климову было тесно в этом уютном и спокойном мирке. Вторая жизнь все еще не начиналась.

К нему пришли письма из Москвы и Иркутска, из маленького Болотинска и с казахстанской целины. Вторая жизнь дышала где-то рядом. Вторая жизнь сообщала о себе доброй дюжиной почерков.

Не было среди этих почерков одного — девчоночьего, знакомого с детства. Не было, и не могло быть…

Решился мучивший его вопрос о службе. Артанян тогда кое-что заранее проведал у врачей. Сказали ему: «Все зависит от сердца…»

Лейтенант привык своему новому лицу. Узнавал себя в зеркалах умывальника, в отражениях оконных стекол… Осколок ржавой гранаты глубоко прорезал наискось лоб, переносицу и щеку. Лейтенант думал: «Как хорошо, что остались глаза…» А врачи думали о сердце.

— Вы опять на ногах?.. Марш в постель! — командовали дежурные сестры.

Он исполнял их приказ. Сердце в самом деле не слушалось лейтенанта: чего-то ждало оно, и это что-то было вовсе не служба.

Пошли дожди. На кленах поредело золото. Сердце не слушалось…

…Она, с голубыми, как круглые кусочки весеннего неба, глазами, пришла к нему в белоснежном халатике, чистая и непривычно, незнакомо строгая.

— Здравствуй. Как здоровье?

— Спасибо. Хорошо… Машенька…

Он не прятал от нее ни лица, ни глаз, ни голоса.

Если бы там, в парке, под кленами… Одни… А здесь, в палате, ни о чем не расспросишь, ничего не объяснишь. За стеклянной дверью — медицинские сестры. Рядом, за столом, «режутся» в домино выздоравливающие… Взял руку — не отняла. Встретил глаза — не отвела.

— Машенька…

— Что?

— Спасибо тебе…

— А…

И кто бы подумал, что строгость ей тоже к лицу! Вот, кажется, она собралась что-то сказать. Что? Он будет узнавать ее слова по движению губ, по вздрагиванию ресниц… Он весь — внимание…