Товарищи офицеры - [49]
Бархатов мысленно усмехался. Докладчик говорил об агрессивных блоках и о базах, нацеленных на Советский Союз. Бархатов полагал искренно, что замполит тянет время, и не заметил того искусного перехода, который сделал докладчик, заговорив о повседневных, своих, батальонных буднях. Железин сделал то, что будни маленького батальона нашли свое место в тревожных мировых событиях. Бархатов этого не заметил. Мир батальона сам по себе был достаточно велик для него. Может быть, поэтому он не понял и всего случившегося далее…
Коммунисты не побоялись оглянуться на себя. И первым это сделал Железин: «Как замполит и коммунист, я не отстаивал до конца правильных позиций…» Когда начались прения, Бархатов все еще не верил…
Говорил Воркун, командир первой. Говорил, и не оставалось никаких сомнений относительно вредной затеи с показным взводом. Мастеров и бойцов в теплице не растят. И дело даже не в потере сноровки, а в потере гораздо большего — веры в честность, в справедливость…
Говорил усатый старшина Грачев. «Формализм, как я понимаю, что насос без должного фильтра. Лишь бы качать! А зачем и что — неважно…»
Говорил Борюк. О чем говорил этот угрюмый молчальник?.. Об уважении к человеку, к солдату…
И выходило так, что мягкий, никогда не повышавший голоса майор Бархатов забыл об уважении к человеку… Однако не слишком ли? И почему разговор об одних недостатках? Артанян прямо зубоскалит — рассказывает собранию, как ему приказали подравнивать спящих солдат. Гребешков, откуда он взялся? Молоко на губах! Жалуется, что ему запретили овладеть третьей и четвертой специальностями. Чего, однако, захотел!..
Бархатов с надеждой смотрел на Ермакова: этот выступит по-другому, у этого рота без пяти минут отличная. В последнее время комбат уступил ему во всем… И выступает Ермаков:
— Отличная?.. Это потому, что наших людей, способных горы сдвинуть, мы заставили песочные куличики лепить. Как детишек…
Улыбка разочарования появилась на лице комбата. Кому не ясно, что Ермаков преувеличивает? Хлебом не корми — но дай порисоваться!..
— Надо исходить из того, — продолжает молодой капитан, — что настоящую и окончательную оценку мы получим в бою.
…Улыбка так и не сошла с комбатова лица. Она только медленно каменела, все больше превращаясь в гримасу какого-то непонятного удовольствия. Чуть заметно дернулись и застыли влажные щеки, когда слово взял начальник политотдела… Передышка. Опять о международном положении… А потом, как в дурном сне, когда жарко вдруг становится, Бархатов неожиданно сознает, что не успевает следить за словами, не успевает схватывать их смысл. Он отирает лоб и виски, словно торопит мысли.
Что с ним? Ведь он и теперь прекрасно понимает, что ему грозит, ну, самое большее — вернуться на прежнюю должность. Ниже не поставят. Все-таки — майор, воевал, есть два ордена…
А полковник уже заканчивает выступление. Заканчивает, зачем-то повторяя Ермакова:
— Да. Правильно. Оценку получим в бою…
Никто не произнес этих традиционных слов: «Справедливость восторжествовала». Просто в батальоне все встало на свои места. Комбата вернули прежнего — старика Докшина, и кто не слышал знаменитой его поговорки, теперь ее услышали:
— И как это можно двигаться медленно? Ведь это удовольствие — двигаться быстро!..
…В эту пору навсегда выходила из употребления другая, несравнимо более знаменитая пословица, бытовавшая в армии со времен Суворова: «Тяжело в учении — легко в бою…» Солдаты середины XX века прекрасно понимали, что ни при каких обстоятельствах, ни при какой погоде не могло быть легко в тех боях и в той войне, к которым готовиться являлось их долгом. Солдаты середины XX века были не менее отважны, чем солдаты предшествующих веков. И солдатского пота стекало с них не меньше… Но это не для того, чтобы «легко» было на войне. Каждый из них отдал бы жизнь, чтобы войны не было.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Прошла неделя после отъезда Маши. Климов торопил время и радовался работе, которой привалило по горло.
Лагерь жил ожиданием больших учений, и время само бежало навстречу Климову. Ротный не жалел лейтенанта, и никто никого не жалел в эту горячую пору. Проверяли людей, оружие, моторы…
И вдруг, неожиданно для всех, пришло это воскресенье — огромный, незаполненный, свободный день. День, как ловушка, устроенная для того, чтобы осмыслить едва ли не целую жизнь.
И в лагере как будто никто не верил, что прошла целая неделя — и ни тревог, ни учений! Даже спортивные состязания позабыли запланировать на этот негаданный выходной!..
Огромный безоблачный день, бесконечный, как небо…
…Климов не заметил, как очутился на дальнем, обрывистом и диком берегу озера. Он брел сюда лесом, один, уходя от размышлений, а пришел — и они настигли его — здесь, на краю обрыва. Он огляделся вокруг. Внизу негромко всплескивало озеро; вдоль берега, по самому обрыву, тянулся частокол колючей проволоки — надпись на фанерном щите: «Не ходи! Стреляют!» — там, за проволокой, полигон…
«Витязь на распутье», — подумал он о себе.
Над головой и по всему берегу дальше катился неторопливый сосновый шум. Берег вклинивался темно-зеленой полоской леса в одноцветно-голубую стихию неба и воды. Шелестела трава, лохмато свисающая с обрыва; сюда впервые после многих дней жары прибежал душистый лесной ветерок…
