Товарищ ребёнок и взрослые люди - [51]

— Хм, один сокол Ленин, другой сокол Сталин, — усмехнулся тата.

— Ох, у меня есть поновей и получше, одна на негритянском языке, — не удержалась я, чтобы не похвастаться. — Помнишь, я говорила тебе об этом негре Полуробсоне[14], к которому придираются плохие белые агрессоры. Он поёт по радио такие красивые песни. Одну я почти запомнила: «Ох, лалла-ла, лалла-ла, беби!» Петь тут не годится, все смотрят, но дома я и тебя научу, ладно?

— Конечно, конечно, — пообещал тата. — Только, видишь ли, я боюсь, что тебе придётся на пару дней остаться в городе у тёть. Или отвезу тебя к бабушке с дедушкой. Мне надо поехать с мальчиками-спортсменами в Кейла, а туда тебе со мной ехать нельзя. Так как, хочешь к бабушке или останешься в городе?

— Я хочу домой! Почему ты не можешь взять меня с собой в Кейла, а с чужими детьми поедешь?

— Ну, не начинай капризничать! — стал уговаривать меня тата.

— Распрями спину и сделай весёлое, приветливое лицо! Эти спортсмены, с которыми я поеду в Кейла, уже большие дети, спать придётся в спортивном зале на полу, на матрацах. И мы поедем туда не в автобусе, а в открытом кузове грузовика. Парни закутаются с головой в одеяла, чтобы не замерзнуть.

— Я тоже могу закутаться с головой!

Но на сей раз тата не дал себя уговорить. Когда тётя Анне пришла из задней комнаты в похожей на шлем шляпке и сером плаще, она застала нас с татой недовольно уставившимися друг на друга.

— Вначале пойдём поедим, тогда успеем придумать, что делать дальше, — решила тётя. — Кафе «Пярл» тут совсем недалеко, но во дворе кинотеатра «Октообер», рядом с мастерской, где поднимают петли на чулках, открылась вполне приличная диетическая столовая — скатерти на столах, официантки в накрахмаленных передничках и цены невысокие.

Тата сказал было, что его кошелёк сейчас не выдерживает питания в городских столовых, но тётя ответила, что она это учла и пообещала угостить нас по случаю того, что я счастливо избежала несчастья.

Диетическая столовая была действительно очень хорошая: на окнах белые сборчатые гардины, а на столах, покрытых белыми скатертями, красовались солонки и перечницы, рядом с ними — чайные стаканы с бумагой для подтирки попки.

— Шутница! — засмеялся тата. — Это салфетки, а не подтирочная бумага.

У тёти Анне моя ошибка вызвала такой громкий смех, и я решила в дальнейшем помалкивать. Не стала я ничего говорить и тогда, когда официантка в белом передничке назвала принесённую ею книжку «Меню», и я молча и спокойно согласилась, когда мне заказали тефтели с гречневой кашей и абрикосовый компот. Оказалось, что тефтели это вовсе не сладкое, а котлеты, а абрикосовый компот принесли лишь тогда, когда тата помог мне покончить со второй котлетой.

— Компот подают в чайных стаканах, как в России, — ворчала тётя Анне. — Настоящей Эстонии уже нигде нет, повсюду всё на русский манер.

— Да, — усмехнулся тата. — Теперь не работают, а ведут героическую борьбу за великое дело Сталина. Тихо! — воскликнул он испуганно, взглянув на меня. — Я понимаю, что у тебя есть какой-то план, но побудь немножко времени хорошим ребёнком и не начинай петь, ладно?

Это было слишком — я не какой-то младенец! Да и не было у меня настроения петь, а я думала о том, что тата оставит меня и поедет на какую-то спартакиаду… Хотя я знала одну очень красивую песню для детского хора, которая очень бы подошла к этому разговору о Сталине: в ней дети пели Сталину, что их глаза сияют от счастья и они благодарят его за то, что он сделал нас самыми счастливыми детьми в мире.

— Господи, помилуй! — воскликнула тётя Анне, когда я тихо-тихо напела эту песню себе под нос. — Каким жутким песням ты, Феликс, учишь ребёнка?

— Я — товарищ ребёнок! — сказала я, задрав нос. К счастью, абрикосы уже были выловлены из стакана, а сама компотная жидкость была невкусно-приторной, так что мне не особенно и жалко было уходить из столовой. Тата и тётя Анне вдруг вспомнили, что у нас нет времени рассиживать.

В Нымме

Когда тата говорил с тётей Анне о своей поездке на соревнования, она вспомнила про тётю Маали, которую недавно встретила на рынке и которая интересовалась, как у меня дела. Мне тётя Маали нравилась — она носила на голове платок, как деревенские женщины, и вела приятные деревенские разговоры, хотя и жила в городе. Точнее — в Нымме, которое было не совсем городом, но и не деревней. Дома там стояли в ряд, как в городе, но были низкие, и их окружали небольшие сады, в которых росли яблони и ягодные кусты. У тёти Маали в погребе было много варенья и в придачу ко всему маленькая с жёлтой, как у лисицы, шерстью собака Виллу, с которой было здорово носиться повсюду. Она не была злой, но когда видела, что кто-нибудь бежит, обязательно хотела с лаем бежать следом.

В доме тёти Маали на верхнем этаже жило семейство, в котором были две девочки — Майе и Сирье, у них было много игрушек прежнего времени: например, кукольная плита, выглядевшая как настоящая, и кукла, говорившая гулким голосом: «Ма-ма!», когда её клали на спину.

У мужа тёти Маали дяди Копли были густые чёрные брови и совершенно лысая круглая голова, на которой было бы хорошо что-нибудь нарисовать или написать цветным карандашом — такой абсолютно гладкой была большая дядина голова! Но, конечно, о том, чтобы рисовать на голове, я и мечтать не могла, потому что дядя Копли был такой серьёзный и строгий, что никто не называл его по имени, даже тётя Маали, хотя имя у него было коротенькое — Аво. «Аво Копли» было написано на важном капитанском дипломе, который дядя мне показал, когда я поинтересовалась стоявшими на буфете маленькими, но очень красивыми корабликами. Такие корабли — только в сто раз больше — когда-то, в эстонское время, принадлежали дяде Копли. Сами эти корабли во время войны уплыли в Швецию, но дядя Копли не захотел покидать Таллинн, а надеялся, что когда-нибудь его корабли приплывут целыми и невредимыми обратно в Эстонию. Об этом нельзя было говорить никому, но и кому бы я захотела рассказывать, что у одного знакомого мне дяди на буфете модели кораблей!