Товарищ ребёнок и взрослые люди - [33]

Наконец голоса мальчиков и девочек объединились, и они заорали что было сил:

Помните имя Лаара,

его забывать нельзя!

И ваша, товарищи, кара

пускай свершится раз!

Прочитав последние слова, все подняли одну руку ко лбу и долго так молча держали.

— Поклон! Где поклон! — закричала тётя Людмила. — Обратно все в строй! Раз, два и…

Выступавшие низко поклонились.

— Вольно! Заучите текст дома наизусть! Можете идти! — разрешила директорша и повернулась к тате. — Ну как? Надо бы побольше пафоса, да? Надо ещё учить и репетировать, верно?

— Кровавая история, — сказал тата, покачав головой.

— Великолепная поэма, — восхитилась тётя Людмила. — Я нашла её в «Настольной книге пионервожатого», — объяснила она и показала нам толстенную книгу.

Ой, какая красивая у неё была обложка! Счастливо смеющиеся пионеры положили дружески руки друг другу на плечи. У них были белые блузы и красные галстуки на шее, у девочки сумочка на ремешочке через плечо, почти такая же красивая, как у кондуктора в автобусе, только без билетов… Я бы могла быть этой девочкой, а мальчики рядом со мной — мои братья Калев и Энгельс… Я не могла оторвать глаз от пионеров на обложке.

— Вы, конечно, лучше знаете, — сказал тата, пожав плечами. — Но мне показалось, что декламаторы не слишком хорошо поняли, о чём они говорят… Может, нашлось бы что-нибудь полегче, более подходящее детям…

Лицо тёти Людмилы сделалось огненно-красным, и она закричала:

— Товарищ Тунгал, вы что — не любите наших героев, вам не нравится советская власть? По-вашему на торжественном собрании Первого мая надо кричать по-тарзаньи? Вы ведь знаете про этот скандал — наши ученики нарушили ночной покой колхозников, залезли не деревья и кричали, как обезьяны, как капиталистические подонки! Это последнее кино было недопустимым, повторяю — недопустимым! Вы сами в последнее время стали очень небрежным, а мой монтаж для вас слишком кровавый!

— Прошу прощения, — сказал тата. Его голос стал сердитым.

— Признаюсь прямо, такие монтажи — не моя профессия. Пару дней я действительно не провёл последних уроков, потому что требовалось в городе, в прокуратуре, кое-что выяснить.

— Нам надо поговорить, товарищ Тунгал, — распорядилась директорша. — Отведите ребёнка домой и приходите ко мне в кабинет!

Наконец-то мы смогли двигаться! Ссоры и неприятности мне не нравятся, от них у меня всегда начинает болеть живот. По лицу таты было видно, что настроение у него совсем испортилось, и поэтому я попыталась хоть немного его развеселить, пританцовывая и подпрыгивая, когда мы шли через зал.

— Трипперная лиловка, трипперная лиловка, приди к нам в гости сегодня! — пела я, подпрыгивая на ходу, а папа крепко держал меня за руку. Тётя Людмила остановилась в двери зала и смотрела на нас, выпучив глаза.

— Ку… Колокольня Курамаа!.. — сказал тата и дёрнул меня за руку в сторону другой двери. — Дома поговорим!

Еще о словах и буквах

Но у таты не хватило терпения дождаться, пока мы придём домой.

— Ну ты и пустозвонка! — сердито сказал он, выйдя из школы и спускаясь по ступенькам. — Пляраляралеену!

Пустозвонка и пляра-ляра-леену были для меня совершенно новыми словами. Выговорить первое было легко, а вот со вторым дело было не так просто: «пряла-плараа-пляря…» Но ни одно, ни другое явно не было похвалой, а означали, что я в школе вроде бы много болтала. Но это чистая несправедливость!

— Я всё время молчала как рыба, даже ни разу не пискнула!

— Ах, так? Интересно, а кто это в зале пел похабную песню?

— Разве трипперная лиловка — похабные слова? — сильно удивилась я. — Почему тогда не отругал этого Велло из пятого класса?

— Мало ли что говорят старшие школьники — маленьким девочкам не следует повторять всё за ними! — продолжал сердиться тата.

У меня подступал плач к горлу.

— Значит, я опять была плохим ребёнком?

— Да, была! — отрезал тата. — И распускать нюни — не поможет!

Через некоторое время он сказал немножко помягче:

— Ладно, сделаем так, что эти слова мы больше не употребляем, ясно? А теперь распрями спину и сделай весёлое и доброе лицо!

Я попыталась улыбнуться сквозь слёзы.

Тата протянул мне свой большой клетчатый носовой платок.

— Вытри глаза и нос! Вот так — теперь ты почти похожа на хорошего ребёнка! И не забудь сказать «Тере!» тёте Минни.

Тётя Минни шла от коровника бодрым шагом и догнала нас прежде, чем мы подошли к двери дома. Я бы и так сказала ей «Тере!», но теперь, после напоминания, сказала даже два раза: «Тере! Тере!»

Тётя Минни была женщиной весьма высокой, почти такого роста, как тата. Про неё мама говорила: «Очень работящая и славная сааремааска, всё делает за десятерых!» Тётя Минни была дояркой в колхозном коровнике и время от времени помогала маме стирать белье и гладить его. В её руках всё происходило быстро, и мама благодарила её всякий раз, и совала в карман её пальто немножко денег:

— У тебя работа идёт в десять раз быстрее, чем у меня. Огромное тебе спасибо — теперь мы опять можем какое-то время жить без забот и хлопот!

На это тётя Минни отвечала, широко улыбаясь:

— Не стоит благодарности. Я ведь привыкла работать по-мужски!

Но теперь на круглом лице тёти Минни не было и тени улыбки. Она слегка замедлила свой разбег и пошла рядом с нами.