Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя - [53]
Но дело Бейлиса стало не только правовым опровержением антисемитских фантазий. Это был также суд над человеком, обвинявшимся в детоубийстве. Заявления, звучавшие как в зале заседаний, так и за его пределами, не оставляли сомнений, что возраст Ющинского играл решающую роль. Уже на похоронах члены «черной сотни» распространяли такие листовки: «Русские люди! Если Вам дороги ваши дети, бейте жидов! Бейте до тех пор, пока хоть один жид будет в России! Пожалейте Ваших детей! Отомстите за невинных страдальцев! Пора! Пора!»>{152} На самом процессе один из обвинителей, А.С. Шмаков, говорил о «мученической смерти» Ющинского: «Среди беспримерных страданий, испив чашу скорби и горя до дна, в иной, лучший мир ушел кроткий, невинный страстотерпец за веру Христа»>{153}. В то же время Ющинского не изображали паинькой, наоборот, подчеркивалось, что «мальчик рос не в нормальных семейных отношениях, он рос без контроля»>{154}. В своем контрударе защита вознесла до небес гражданские добродетели Ющинского, сделав из него героя иного плана.
Согласно этой версии, бандиты зарезали мальчика из-за его непримиримого отношения к воровскому притону Веры Чеберяк. «Если бы он был в этой шайке воров, то он не был бы измучен», — заключил Н. Карабчевский>{155}. Наконец, сам Мендель Бейлис завершил свое краткое последнее слово проникновенным обращением к присяжным: «Я прошу вас, чтобы вы меня оправдали, чтобы я мог еще увидеть своих несчастных детей, которые меня ждут 2,5 года»>{156}.
Таким образом, все стороны процесса стремились усилить свою позицию, апеллируя к романтизированному образу детства. Бейлис отстаивал свой статус образцового семьянина и любящего отца. В глазах обвинения Ющинский был святым мучеником, хотя и не благовоспитанным ребенком. А защита превратила этого выходца из впавшей в нищету, но, в сущности, достойной уважения рабочей семьи в светского героя, образец гражданской добродетели. Последняя трактовка противоречила свидетельским показаниям, согласно которым, в семье с мальчиком обращались плохо. Это навело полицию на подозрение, что произошло так называемое «внутрисемейное» преступление[127]. Если бы на месте Ющинского обнаружили взрослого человека с такими же жуткими колотыми ранами, обвинение в ритуальном убийстве едва ли приобрело такую силу. Подавляющая часть обвинений в ритуальном убийстве, выдвинутых в России в XIX — начале XX века, связана с детьми>{157}.[128]
Процесс Бейлиса удивительным образом напоминает обстоятельства морозовского дела. Убийство братьев Морозовых тоже сначала расценивалось местными следователями как заурядное бытовое преступление, но после вмешательства начальства из центра оно приобрело, как и дело Бейлиса, большое политическое значение. Тела мальчиков — Ющинского и Морозовых — нашли чуть в стороне от мест их проживания. В обоих случаях нерасторопность следователей сразу после обнаружения трупов привела к отсутствию улик и предоставила простор для диких предположений>{158}. И там и там жертвы преступлений получили многочисленные удары острым предметом, после чего с их телами были проделаны странные действия: на братьев Морозовых высыпали клюкву, перепачкав их ягодным соком, Павлику на голову надели мешок, а Федора «оттащили в левую сторону»[129]; труп Ющинского был, судя по всему, перенесен с места убийства в пещеру, где его обнаружили наполовину раздетым и посаженным в странную позу[130]. Для определения объема потерянной Ющинским крови судья употребил меру, используемую в кулинарных рецептах, — «пять стаканов». В свою очередь, клюквенный сок, которым оказались перепачканы братья Морозовы, есть не что иное, как инверсия того же каннибальского мифа: там евреи пили кровь своих жертв, тут — густая и красная, как кровь, но вполне съедобная субстанция (в русской кухне клюква часто подавалась к мясу)>{159}.[131] Наконец, оба преступления осуществлены — по интерпретации обвинителей — убийцей или убийцами согласно заранее выработанному плану.
Одна из характерных особенностей двух этих процессов — обвинение подозреваемых в принадлежности к широкой конспиративной сети — свойственна еще одному делу об убийстве. В 1934 году были изнасилованы и убиты две девочки — Настя Разинкина и Оля Шалкина. Находчивая центральная власть, как и в случае с Павликом, сразу объявила это преступление делом рук «шайки бандитов», состоящей из «кулацких элементов». Также было заявлено, что местное руководство не распознало политической подоплеки этого происшествия по причине своей некомпетентности и политической близорукости
