Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя - [52]

Убийство Морозовых имело отголосок и в более близком прошлом. Культ Павлика резонировал с другим недавним случаем «детского мученичества» — казнью детей Николая II в Екатеринбурге, столице области, где находилась родная деревня Павлика. Это событие редко упоминалось в советской прессе[124], но убийство цесаревича Алексея имело огромное значение в первую очередь для той части населения, которая враждебно или неоднозначно относилась к советской системе. В 1920-х годах сложилась устоявшаяся традиция «подпольной» трактовки этого события. В самом благоприятном для режима варианте (например, в стихотворении Марии Шкапской, которая проводит аналогию между судьбами Людовика XVII и цесаревича) смерть Алексея воспринималась как достойное сожаления, но исторически необходимое пролитие невинной крови. При наиболее непримиримой позиции (как, например, в стихотворении Марины Цветаевой «Царь и Бог! Простите малым…», написанном в 1918 году на первую годовщину Октябрьской революции) казнь царевича лишала советскую власть какой бы то ни было претензии на легитимность[125]. Учитывая неоднозначное отношение к решению судьбы царских детей, большевики стремились подчеркнуть, что враги советского государства куда более безжалостны к детям. Очевидно, широкое освещение убийства Морозовых на Урале имело прямое отношение ко все еще свежей памяти людей о злодействе, совершенном большевиками по отношению к семье Романовых. По воспоминаниям местных жителей, чье детство пришлось на предвоенные или первые послевоенные годы, страшная судьба семьи последнего царя еще долго будоражила воображение людей и порождала всяческие слухи. Некоторые верили, что Алексей и Анастасия выжили, но большинство считало, что погибли все, и это вызывало замешательство и ненужное сомнение у местных детей. Смысл казни самого царя был всем очевиден, но зачем потребовалось убивать жену и детей, многие понять не могли[126].

Так или иначе, необходимость создать альтернативу царевичу Алексею, возможно, послужила подспудной мотивацией легенды о Павлике Морозове — вариации на тему «избиения младенцев», но на мотивы, составляющие сюжет самой легенды, она особого влияния не оказала. В стране с господствующим атеизмом важно было подчеркнуть разницу между Павликом и аристократическими отпрысками, а не отождествить его с ними. Согласно пионерской печати, гордый вызов Павлика, брошенный им своей судьбе, составлял яркий контраст духу смирения, с которым принял свою судьбу святой Борис («Да аще прольетъ кръвь мою, то мученикъ буду господу моему, а духъ мои прiметъ владыка»), или мольбе, обращенной святым Глебом к убийцам («Не дейте мене, братия моя милая и драгая! Не дейте мене, ни ничто же вы зъла сътворивъша! Не брезете, братие и господье, не брезете! Кую обиду сътворихъ брату моему и вамъ, братие и господье мои?»)^{148}

В житиях святых можно найти сходство злодеев с преступными родственниками Морозова (коварный Святополк из «Сказания о Борисе и Глебе» имеет много общего с Данилой), но добродетель мучеников — совершенно иная по сравнению с праведным гражданским негодованием Павлика. Вполне вероятно, что его брат Федор исчез из дальнейших версий легенды не потому, что был слишком юн для пионера — он мог бы стать примером для октябрят, — а потому, что легенда о двух невинных малолетних жертвах вызвала бы слишком очевидные параллели с житием Бориса и Глеба.

Ритуальное убийство: Павлик и дело Бейлиса

Но история Павлика имеет, как видно из подзаголовка, более очевидное сходство с другим делом; по сравнению с мученичеством Бориса и Глеба оно развернулось в совсем недавние времена и было более пригодным для политических манипуляций, чем гибель наследника престола. В 1910-х годах произошел первый в современной русской истории странный случай детоубийства, взбудоражившего общество. Речь идет о так называемом деле Бейлиса.

В 1911 году в канаве на окраине Подола в Киеве обнаружили труп тринадцатилетнего школьника Андрея Ющинского со следами многочисленных колотых ран. Местная полиция поначалу отнеслась к этому убийству как к обычному делу, посчитав, что преступником или преступниками были люди, связанные с матерью школьного товарища Ющинского Жени Чеберяка, которая держала дешевый притон, популярный среди местных уголовников. Однако после политических демонстраций, устроенных радикальными националистическими группами на похоронах Ющинского, дело привлекло внимание некоторых шовинистически настроенных членов царского правительства, и убийцу стали искать в среде, представлявшей больший политический интерес, чем шайка воров. Козлом отпущения выбрали еврея Менделя Бейлиса, жившего по соседству с жертвой. Судебное разбирательство, продолжавшееся почти два года, оказалось в центре внимания всей образованной части российского общества^{149}.

Дело Бейлиса обычно (и совершенно справедливо) ассоциируется с крайним проявлением российского предреволюционного антисемитизма, с одной стороны, и с торжеством либеральных правовых ценностей, с другой. Абсурдные обвинения Бейлиса в том, будто он вместе с другими, неизвестными преступниками зарезал Ющинского в качестве ритуальной жертвы, не вызвали сомнений у настораживающе большого числа хорошо образованных, культурных русских людей, некоторые из которых выступали на стороне обвинения