Тоска по Лондону - [52]

— По-дурацки вопрос ставишь, дорогой…

— На оскорбление не отвечаю, по существу спрашиваю: так или не так? По-дурацки ставлю — умно поставь.

— Ну, а если так? — прищурился Филипп.

— Если так — не кончена революция. Если так, значит, все сначала. Такую кровь лить — один раз лить. Выйти, честно сказать, что ошибка вышла, поднять народ…

— Не поднимешь. Устал народ.

— Поднимем. О новых подлостях расскажем — еще как поднимем. Молодые всегда найдутся.

— А зачем? Другие то же сделают. Новые реки крови прольешь, все напрасно. Рано народу власть давать, расти должен народ, долго расти должен.

— Зачем же поднимали? Зачем посулами обманывали?

— Что поделаешь, как лучше хотели. Надеялись, понимаешь… Что же, обратно царя, что ли, звать?

— Народ спросить надо, — холодно сказал Вано. Сосо усмехнулся и пыхнул трубкой. — Может, и царя. Пусть народ решает. Пусть выбирает себе вожаков, лучших людей из любой среды, а не из победителей только. За это я буду бороться.

— Бороться? Мы тебя шлепнем, прежде чем ты выйдешь отсюда! — закричал Филипп.

Вано криво ухмыльнулся, шагнул к Филиппу.

— Вы с ума сошли! — Саша расталкивал их, тряс головой, лицо его контуженно кривилось. — Опомнитесь! Друзья мы или нет? Коба, скажи им!

Сосо попыхивал трубкой.

— Предотврати ссору, — сказал я.

— Почему — ссора? — сказал он. — Дискуссия. Обе стороны честно высказались, как и подобает. Ты, Филипп, непартийные приемы применяешь, стыдись. И ты, Вано, горячишься. Почему лучших людей победителям противопоставляешь? Нэхарашо, дарагой! Да, не только партийных кандидатов народ выдвигать будет. И мы их поддержим. Но от диктатуры не отойдем. Диктатура — орган народовластия. Так мы, большевики, наше новое государственное устройство понимаем.

— Что значит — наше? — холодно спросил Вано.

— Наше — значит, народное. Наше — значит, большевистское. Нэ нада из дэмакратыи балаган дэлать. Весь народ пэрэдставлять сэбя нэ можит…

— Почему не может?

— Патаму шьто это нэ народовластые, а сумбур, бэзывластые. Ми нэ пазволым завоеванную свободу под ноги анархистам бросить и, панымаишь, праздник для крикунов устраивать.

— Я остаюсь при своем мнении, — сказал Вано.

Сосо шагнул, взял его ладонь в свою, хлопнул и в широкой усмешке показал свои уродливые зубы:

— Маладэц! Чего бы ми стоили, если бы меняли свои убеждения, как перчатки. Еще не раз поспорим, все не сегодня устраиваться будет. Людей сперва одеть надо, накормить, а потом уже вопросы задавать и загадки загадывать. Пойдем, Шалва, ты мне нужен.

— Зачем голодным вместо хлеба власть предлагаешь? — сменив тон, увещевал Филипп Вано, когда Сосо выпроваживал меня в смежную комнату.

Ответа Вано я не слышал, но революционная дискуссия за дверью продолжалась.

Плотно прикрыв за собою дверь, Сосо из кожаного, с ремнями и застежками, портфеля достал множество простых канцелярских папок и по одной стал передавать мне.

— Ну-ка, дорогой, переведи эту латынь.

— «Протоколы медицинского освидетельствования членов правительства». K чему тебе это? — спросил я.

— Чтобы состояние здоровья товарищей знать. По возможности не перегружать, любому замену на случай болезни, переутомления, смерти подготовить. Мы понесли большие потери в борьбе. Вот случайные люди на высокие должности и проникают, ущерб делу наносят. Мы больше не имеем на это права, Шалва.

Я просматривал карточки и давал пояснения. Но правительство у нас большое, карточек было много, и в горле у меня запершило. Я попросил пить. Сосо, выходя, открыл дверь, стала слышна брань. Сосо крикнул негнущимся голосом и вернулся с кувшином и стаканами.

— Значит, Дзержинский был предрасположен, говоришь? Ай-яй, такой человек был! Я его вместо себя хотел рекомендовать, если со мной что… А военные — никто не предрасположен, да? Хорошо задуманы военные… Или потому и военные? А как там Сталин?

— Не хуже военных.

Он отошел к окну, выглянул на пустую полуденную улицу, повернулся ко мне. Лица его против света я не видел.

— Жарко, да? Нехорошо, Шалва, теряешь доверие…

Я рассердился.

— Ты ставишь меня в дурацкое положение. Я могу обсуждать с тобой анамнез других, но не твой. Существует врачебная этика, она требует не пугать больного даже в диагнозах, тем паче в предположениях. Владимир Михайлович своим особым мнением лишь констатировал твою принадлежность к параноидному типу. Но это — типологическая характеристика, а не диагноз. И почему эти вопросы ты задаешь мне? Почему не задал их Владимиру Михайловичу? (Тут подозрение охватило меня. — А на похороны ты едешь?

— Как? — изумился он. — Бехтерев умер? Да он только вот меня смотрел!

Я гипнотизирую, верно. Но и поддаюсь гипнозу. Такая мастерская игра, такая интонация…

Потом я узнал обстоятельства смерти Владимира Михайловича и подлинную причину: отравление ядом.

Мне невдомек было, на основании чего Бехтерев написал свое особое мнение. Сосо демонстрировал стабильность рассудка и стальную целеустремленность, каковую и положил в основу своей партийной клички. Попугайное созвучие ее с именем вождя кое у кого вызвало тогда усмешки. Преждевременные, как оказалось. Он-то знал, как примитивно мышление не одних только масс…