Тоска по Лондону - [53]

В дверь постучали.

— Нельзя! — рявкнул Сосо и осушил стакан. — Скажи, Шалва, в церковь ходишь?

— На Пасху ходил ко Всенощной.

— Что современная наука о религии думает? Мало читал я эти годы, отстал, понимаешь, от науки. Что там ученые решили? Есть бог, нету бога?

— Современная наука не отрицает наличия Бога.

— Кто именно?

— Что толку тебе говорить? Ты их не знаешь.

— Почему? Некоторые знаю.

— Эйнштейна знаешь? Ну вот, видишь… Рудольф Штайнер…

— Штайнер? Не отрицает? X м… Так он же не ученый, он этот, как его… Теософ, во!

— Это смотря как смотреть. Если он тебе нужен для обоснования твоего социального бреда — то ученый. А если…

— Ну, хорошо, кацо, тогда как нам использовать Провидение для нашей большевистской работы?

— Все наоборот, — сказал я, закипая. — Провидение наблюдает земных цезарей. Их дела взвешены, возможности отмерены, их успехи могут быть лишь приманкой к дальнейшей деятельности, а зверство служит неведомым Божественным целям.

— Ты думаешь? — сощурился он, и в это время дверь распахнулась, втиснулся Филипп, прикрывая ладонью бровь и бешенно дыша.

— Что? Что??? — заорал Сосо. Филипп сам, видно, собирался орать, но теперь молчал. — Что, спрашиваю?

— Ушел он, Коба.

— Ты что здесь балаган делаешь? Как — ушел? Саша где?

— Сидит, плачет.

— Проститутка! Готовь партконференцию! Охрану готовь! Шалва, благодарю. Язык за зубами запри, сам понимаешь. Сейчас тебя отвезут. Просьбы есть? Скромничаешь. Увидимся в следующий мой приезд.

Он был не прав. Увиделись мы в мой приезд.

Вот прошли годы. Нет ни Саши, ни Вано, ни оппозиции, и немцы у ворот Москвы. А радио наполняет эфир величавыми мелодиями других культур. Нечего сказать народу.

Я и теперь не согласен с Владимиром Михайловичем, хотя и сам зову Сосо психопатом. Да, у него маниакально-депрессивный психоз. Но тот же диагноз поставлен был милейшему другу моему Мише Врубелю. Дело не в диагнозе, дело в личности. В том, что Миша Врубель был добрейшая душа, а вождь — уголовник.

Не знаю, что впоследствии окажется для народа обиднее — что им правил уголовник или что он уголовника боготворил. Вернее всего, историю, как всегда, перепишут. Уголовника представят реформатором, жестоким, но справедливым правителем. А потом все покроется флером времени, и уголовник станет великим и несравненным.

Но я лекарь, мои задачи в сегодняшнем дне. Естественно, что в поединке уголовника со зверем я на стороне уголовника. Его надо лечить, на имени его держится теперь все. Он убил лучшее так радикально, что понадобится эпоха, возможно, не одна, пока на авансцену выдвинется значительная фигура. А сегодня, если он рухнет, шкурники разбегутся, самоотверженные погибнут, и война продлится еще много лет, истощая народ генетически и развращая морально.

Право, образ жизни, который я вел, равно как и взгляды, которые исповедовал, достойны более спокойной старости…

Я задремал. Проснулся от того, что меня бережно будили. За окнами было темно.

— Профессор, вас ждут.

Вышли к машине.

В синем свете фар город казался призрачным. Светились лишь полоски дождя. Сопровождавший меня офицер на заднем сидении поклевывал носом. Они понимают, что долг привязывает прочнее любых пут.

Попытки разглядеть город мало что дали. Заметных разрушений нет, но имеет ли это значение… Брошенный правительством город обречен.

— Могу я узнать, куда мы едем?

— K товарищу Сталину, на ближнюю дачу.

Спасибо, что не в Сибирь забился.

Машина остановилась, офицер помог выйти. На фоне неба едва удалось разглядеть силуэты деревьев. Ни проблеска света. Я шел за провожатым вслепую.

Встретил Привратник, с порога отрицательно помотал головой, предваряя вопросы, ввел в кабинет и затворил за мною дверь.

Сосо ходил вокруг стола с опущенной головой. На скрип двери обернулся по-звериному, с приседанием.

Убить его? Святу месту не быть пусту. Он доказал, что правит не в интересах людей. А уж воюет… Если убрать его, к власти придет все та же клика, но, по крайней мере, хоть военным перестанут мешать. Одно движение… И за себя не боюсь. Ну же! Его же камарилья так его распишет, живого места не останется. Отец трудящегося человечества вмиг станет агентом охранки и давним союзником Гитлера, лично и непосредственно виновным во всех поражениях. И это будет наименьшей из большевистских лжей.

Но без этого исчадия со всеми делами, что он натворил, хватит ли одного патриотизма в этот страшный для Родины час, когда мы взрываем собственные города со своими мирными жителями ради того, чтобы укокошить несколько немецких штабов?

Я прошел мимо него и повалился на стул.

Подходя к стулу и валясь на него, как был, в плаще, лихорадочно перебирал варианты начал. Безболезненных не было. О чем бы ни упомянул, все возвращало к мысли о крахе. О мраке на улице — значит, о том, что в мрак мы ввергнуты надвигающимся врагом. О погоде — это ассоциативное нагнетание осенней хмурости. Даже о музыке, которую транслирует радио, значит, о том, что нечем больше занять эфир: Одесса оставлена, Харьков дышит на ладан, Ленинград в кольце осады, и все летит вверх тормашками.

Осенило у стула, у крайнего, дальше идти некуда было, и там, по выбранной роли, мне полагалось устало сесть и вытянуть ноги. Проделывая это, я заговорил по-грузински, и он повернулся. В маниакальном состоянии больного привлечение внимания — уже успех.