Тоска по Лондону - [51]

Два часа! Мне не дают спать так долго, хотя ко сну я отхожу и в семь, и в восемь утра, и позднее. Что ужасное я проспал?

Дела предшествующих дня и ночи далеки были от величавости, с которой принято отождествлять историческое. Обсуждалось множество решительных и противоречивых мер. Растерянность росла даже быстрее того, как выяснялись размеры катастрофы вследствие прорыва этого подлеца Гудериана. Растерянность и беспомощность. Вермахт успешно наступал и на юге. Педант и Архиерей что-то предлагали, но Сосо уже потерял способность концентрироваться. Напрасно я пытался овладеть его вниманием. По тому, как маниакально замирали его желтые глаза, делалось ясно, что он одолеваем навязчивой идеей. Голос стал гортанным, реплики отрывистыми, но Привратник не мог связать его с Цаганом, отозванным наконец из Питера дней десять назад, уже после развала фронта. Ранее самолюбие вождя не позволяло, надеялся, что пронесет. Вот и пронесло, да как! От миллионной армии, оборонявшей столицу, остался пунктир, жидкий заслон. И не всюду. Разрозненные звенья мудрено соединить. Связи нет. Потерян оказался — страшнее всего! — контакт с противнипком. Ну, противник, естественно, на оперативном просторе. А мы где? В этой сумятице отыскать Цагана, собиравщего остатки войск, чтобы поставить в оборону хоть роты на основных путях к столице, было непросто.

Заседание не прекращалось до рассвета, и все это время вокруг бродил Привратник со свертками, похожими на те, какие пакуют дачники, собираясь на пикник. Однажды он замешкался на зов звонка, Сосо рявкнул, и тогда Привратник сунулся в дверь с ночными шлепанцами в руках. Это происшествие может стоить ему награды за оборону Москвы.

Я торопливо умылся в своей ванной и через коридорчик прошел в приемную. И вместо Привратника наткнулся на незнакомого наголо обритого детину в форме НКВД со звездами в малиновых петлицах. Он столь проворно выхватил револьвер, что я тут же успокоился: свой, немцы еще не имели времени так насобачиться.

— Прямо на месте? — сказал я, чем и удалось поймать его взгляд.

В смышлености им отказать нельзя, все эти выкормыши Пенсне схватывают обстановку на ять. Он сообразил, кто я, но на вопрос о Привратнике пошел врать: мол, выехал инспектировать с хозяином войска, группируемые для контрнаступления.

Для контрнаступления! Каково?

Удрали, стало быть. Как проворовавшаяся прислуга.

Препротивное чувство — ощутить себя забытым.

Напомнил старшему майору о завтраке, он стал куда-то звонить, по-моему, не туда, куда следовало, но завтрак все же доставили — чай, плюшки, масло, яйца всмятку. Стало быть, не я один забыт под командой старшего майора…

Завтракая, соображал, что делать. Потянулся к телефону. Нельзя, металлическим тоном сказал он. Мне надо. Нельзя, повторил он тем же голосом, глаза осмотрительно отведены, в руке револьвер. Инструкции ясны: контактов не допускать, живым не выпускать. Более подробных впопыхах дать не успели.

Ценность человеческой жизни есть главная характеристика любой социальной системы. Какова же система, если друга хозяина…

Оставалось ждать. В переломные моменты истории, да еще в таком месте, предполагаешь вихрь деятельности. А было тихо, даже сонно, телефоны молчали, радио транслировало в эфир сонату Бетховена. Под эту музыку память моя исторгла из глубин своих эпизод…

27 декабря 1927 года российская наука понесла невосполнимую утрату: находясь по вызову правительства в командировке в Москве, скоропостижно скончался на 71-м году жизни мой учитель Владимир Михайлович Бехтерев. Кряжистый мужик из долгожителей вятской глухомани, ему предрекали сто лет, не менее.

Меня известие о его смерти застало во время тяжелого ночного дежурства в больнице. Известие запоздало, даже дата горестного события стала мне известна лишь впоследствии. А утром, едва я счел возможным оставить больного и вернуться домой, меня вызвали в ЦK Грузии. Решил было, что делегируют на похороны, но в ЦK ждала машина с нарочным от Махарадзе. Ехать страх как не хотелось, но нарочный строго сказал, что собравшиеся только меня и ждут и ехать надобно непременно.

Отъехали, я уснул, а проснувшись, увидел элегические развалины Горисцихе. Автомобиль трясло, сон меня не освежил, во рту было кисло. С таким вот лицом вошел в духан, в нем было четверо — Филипп, Саша, Вано и Сосо, его я не видел с лета 22-го. Еще из-за двери я слышал пронзительный голос Филиппа. Он, уже завидев меня, договаривал упорно глядевшему на него Вано:

— … А не понимаешь — куда суешься? Тоже мне парламентарий нашелся! Такими парламентариями Европа полна. А-а-а, доктор, дорогой, штрафной рог принимай! Такого вина давно не пил, ручаюсь!

Пригубил вино, оно действительно оказалось удачным. Попросил поесть, Филипп крикнул духанщика, тут же принесли зелень, сыр, сациви и шашлык, но есть мне пришлось в одиночестве: спор между Филиппом и Вано разгорался.

— Для чего реки крови? — говорил Вано. Он стоял, нагнув голову, опустив руки, красный и очень сдержаный, и смотрел Филиппу в лицо. — Для чего народовластие обещали? Чтоб народ недорослем объявить и опять к рабству принудить, только не у господ, а у новой знати, так?