Тоска по Лондону - [50]

Почему это возникло на смертном одре, позабытое под пластом других напрочь забытых эпизодов?

А, может, и это я придумал, как придумал всю жизнь, свершения, любовь?

Но лучше ли влачить существование ради того, чтобы физически, а не в воображении, провести очередной отпуск на Гавайях или в Киото? Отпуска кончаются. А жизнь?

В пятидесятых преподавал в медицинском институте профессор Знак. Он диагностировал у себя злокачественную неоперабельную опухоль и, не говоря никому ни слова, принял меры: поменял квартиру на меньшую с доплатой, распродал библиотеку, завещал все жене и в час урочный опочил в клинике родного института на руках учеников. А ученики в бессмысленном рвении вернули учителя к жизни. Он открыл глаза, повидавшие смерть, и сказал: ну как же вам не стыдно! Им и впрямь было стыдно, зато еще несколько часов они тихо беседовали с учителем, и эти часы запомнили на всю жизнь.

Античный уход профессора Знака был одним из сюжетов, с которым по недостатку таланта я не справился. Такие истории не бесследны, они диктуют стандарт поведения, даже если у того, на кого они произвели впечатление, все оказывается не так. Нет у меня учеников, под пристальным взглядом Глаза Бдящего все двенадцать моих апостолов звались бы одним и тем же именем. Нет близких моих, я покинул их. Нет друзей, они покинули меня. А приговор вынес и сам же привел в исполнение скот с их незаконченным средним образованием, который выражается о себе: Человек — это звучит гордо. И никого не защитила вдали обещанная встреча, и никого не защитила рука, зовущая вдали…

Как типичный представитель двуногих прямостоящих, я всегда был социален. Многое делал или многого не делал не столько по своей, сколько по чьей-то воле — чтобы не лишиться и не навлечь, чтобы не огорчить и не обидеть… Теперь нет запретов на мне. От смерти моей никто не закричит. Я уже похоронен. Бояться нечего, кроме самой смерти. Трудно, метаморфоза все-таки, но я уже прошел катастрофу метаморфозы. Я прошел ее дважды: из червя в бабочку и обратно в червя. Теперь снова воспарю, навсегда. И не люди распорядятся дальнейшими странствиями моей души или что там у этого проспиртованного спиритуса вместо оной. Не люди. Это обнадеживает. И можно отпустить вожжи и прошлое настоящее и будущее и простить всем и получить прощение и потянуться сладко и облако проплывает в золотых небесах за окошком моим увлекая меня за собой и похожая на подростка старушка бодро карабкается ко мне по ступеням теснимая со всех сторон и безмятежная мордочка ее видимая из беспредельного далека переполняет душу жалостью а меня несет над трамваем уже рукой можно коснуться но облако мягко и настойчиво не пускает проплывает уплывает…

Да ведь я и не жил никогда! Все это просто привиделось!

Как — привиделось? Кому? Кому привиделось, если не жил?

Не знаю. Скоро узнаю, скоро…

… Только не спать, старина, только не спать! Если уснешь, то проснешься уже в раю!

Да где там спать, когда барабан грохочет, кадры мелькают и не дают ни погрузиться, ни воспрянуть, и нет во мне любви, нет никого, нуждающегося в любви настолько, чтобы сделать для него это усилие и скатиться, проползти, вскарабкаться, напиться, вытошнить… Ну, напряги же свою любовь ради доброго на этом свете, ради идеалов, проблеянных и все еще не забытых…

Какая усталость… Поздно. Дальнейшее повествование поведу уже оттуда. Там все сделается ясно, и смогу шаг за шагом проследить этапы, приведшие меня и приводящие других к трагическим нашим концам. Буду читать жизнеописание и расставлять знаки восклицания там, где прежде стояли лишь отточия и вопросы…

Странный какой-то озноб, начинается с макушки и скатывается до пальцев ног, сводит их вкрадчиво и сладостно. Свет пульсирует, что-то дрожит в животе. Это жизнь дрожит, по-русски — живот, она дрожит, ступни ног ледяные и холод поднимается все выше и сердце исхода просит из мелькания чужих кадров из собственной ненужности заброшенности из горестного этого существования подох наконец удовлетворенно скажет Завгар гигнулся радостно хихикнет Жучила, и этот сброд радостно потрет ручки, упоенно обхаркает весь тобою пройденный и таким трудом исполненный путь и станет уже вполне безбоязненно наслаждаться жизнью, а друг — в беде! а Док покачает головой, повторяя — «Дурак, дурак!» И это будет? это я допущу? спровоцирую своим безвольным умиранием?

Ну-ну, давай, это неплохо у тебя получается. Смешно, конечно, говорить о приливе сил, однако, налицо несомненный прилив злости. Должно быть, Зеркало так же, как и ты, высоковздорно ошибался относительно человеческой природы. Смерти мешает ненависть. Злобное удовольствие — чистейшее из удовольствий.

Жизнь, возвращайся ко мне ради всего зла, которое я могу еще совершить. Ну, нет же, кроме зла, способа бороться со злом. Это убеждение отточено в двух мирах. Отточенный таким образом, я многое могу, поверь. Поверь и возвращайся, стерва, я же все равно тебя достану, лучше возвращайся по-хорошему!

ГЛАВА 7. БЕЗУМНОЕ ЧАЕПИТИЕ

Утро 16 октября наступило для меня в два часа пополудни. Именно в это время взгляд остановился на часах над постелью. Их маятник мерно отбивал ход истории, теперь-то в этом не приходится сомневаться.