Тоска по Лондону - [48]

Итак, усопшего…

Не то, мы же договорилиь начертать на могилке — убит.

Ладно… Убитого я знал с детства, притом лучше, чем кто бы то ни было. И, смею заверить, не идеализирую. Трусость и злобность, присущие человеческой природе, были в полной мере присущи и ему. Мыслил эмоционально, чувствовал бесконтрольно, поступал глупо. (По-научному — бессистемно.) Боролся со страстями, потом вдруг потакал им. Экономил секунды — и расточал дни. Был — это взвешенные характеристики — подозрителен, доверчив, угодлив, спесив, напыщен, лицемерен, сластолюбив, наивен, опаслив, сентиментален. Трусость и злобность мы уже отмечали. Словом, был мерзопакостен. Но для того ли собрано последнее дыхание, чтобы отметить эти всему роду людскому присущие черты? Не так уж важно, чем он был. Важнее, чем не был. Не был мелочен. Не был завистлив, жаден, лжив. Был отважен, сострадателен, самоотвержен. Бескорыстен в дружбе. Для себя ничего в жизни не сделал с дальним прицелом. Если и это глупость, то не из разряда низких. Не был привередлив. Не копил богатств. Отнюдь не был самоуверен, но вместе с тем не терял веры в себя. Даже когда в него не верили другие. Даже когда никто не верил. И еще: что бы он там ни плел о себе, так и не потерял веры в людей. И желания помогать. Так и тянет добавить по мере возможности, но в том и беда, что не знал меры. Рвался по первому зову, не рассчитывая сил. И — нарывался.

Но разве не каждый второй так?

Пусть даже не второй, а десятый… Он намеревался ради десяти пощадить Содом и Гоморру…

Люди живут в круге, который сами же очертили. Хорошо тем, чей круг так мал, что едва вмещает их самих с их заботами. Неплохо и тем, чей круг включает родственников и друзей. Но есть бедняги, чей круг не очерчен. Их доводит до отчаяния чужое горе и любое неблагополучие в этом далеком от милосердия мире.

Эта характеристика не основание для снисхождения, но уж, по крайней мере, должна быть учтена при рассмотрении некоторых не очень объяснимых поступков. Сострадание не менее сильная страсть, чем любовь. Любовь и есть разновидность сострадания, самая распространенная притом. А сострадание (это жалость, род посвященности, этим всякий волен пользоваться, словно воздухом и водой. Разве во власти источника не дать плюнуть в себя, когда жажда странника утолена?

Но как раз это и не мучит теперь, напротив, утешает. Странно, да? Неблагодарность утешает! Потому что чрезмерная благодарность тяготит. А в меру — Разве смертный знает меру?

Все. Прости старого остолопа. Век жил, учился и дурак дураком помирает. Смерть не обострила его мысль. А жизнь ничему не научила. Упокой же в мире его душу.

И еще… Не знаю, куда Ты определил мою семью, воспитателей и наставников, но учти: они сделали все. С детства вдалбливали мне высокие примеры и требовали, чтобы я им следовал. Я старался.

Ну, я как я, а Хесю хорошее воспитание и вовсе сгубило. Его мама и папа были ученые, хесино воспитание было еще на полпорядка педантичнее моего. Все он воспринимал всерьез. Это вообще беда нашего поколения. Хеся оказался к тому же способным ученым и работал в суперсверсекретной лаборатории. Здесь его и нашли, чтобы что-то такое подписать в эпоху титского чартизма, все тогда помешались на составлении меморандумов Титской Силе, думали ее образумить. Как водится, из титского комитета пришел представитель, пожурил и предложил отозвать подпись. Кто был похуже воспитан, понял намек. Хеся (нет. Такой мягкий, такой интеллигентный, такой непреклонный, я знал, шесть лет просидел с ним за одной партой. И его раздавили — первоклассного ученого. Закончили биографию замечательного жителя Земли, одного из незаметных святых нашего ХаХа века, словно это был жучок-древоед.

Так с нами играли. Такие нам навязали правила. Мы приняли их, нам ничего больше не оставалось. Но понимали: что-то не так, надо держаться любой ценой. Какой? Начиная любую фразу, я держу в уме два противоположных варианта завершения. Эту без сомнения завершаю: ценой удобств нашей телесной жизни. Мы пожертвовали этим, чтобы оставаться людьми. Хоть в известной степени.

Хесе для этого пришлось не столько от телесного, сколько от духовного комфорта отказаться: как ученого, его задушили.

Мне повезло больше, хребет гибче был. В литературе, ввиду ее многословия, проще: через отрицательного персонажа протащил оппозиционную мыслишку — и спишь спокойнее. Не утверждаю, что было легко, ох, нет. С двумя правдами — правдой жизни и правдой литературы, ну!.. О правде жизни вообще было не заикнуться, ей дали уничижительную кличку правда факта, и она заклякла на все титские веки. Но и правду литературы надо было подать так, чтобы даже пролетариат понял.

Конечно, было противно. Восставал. Подавляли. Менял оружие. Бил. Строй убить не мог, но отдельных индивидов ушибал. На то, наверно, и намекал ЛД, называя меня светочем свободы нашей ордена-шмордена области. Результаты деятельности удручающе ничтожны в сравнению с размерами чудища. Потом, это уже была не литература, а мне небезразлична стезя, по которой идти.

Много лет спустя спрашивал себя: зачем пустился в литературную пучину? желание рассказать? для этого не обязательно печататься под пущим контролем Глаза Бдящего. Мог писать просто так, для тебя, Эвент. Профессионально это было бы куда интереснее.