Тоска по дому - [98]

– Нет.

– Почему?

Меньше пятидесяти километров, а кажется, будто я в другой стране. Даже свет здесь совсем другой. В Иерусалиме свет яркий, белый, он слепит глаза. А здесь он мутный, как будто в него что-то подмешано. Из квартиры тети Рути, сестры моей бабушки, море не видно. И верхушки деревьев не видны. Только жизнь других людей в окнах напротив, совсем рядом со мной, только руку протяни. «Тель-Авив – глазей сколько влезет». Так следует рекламировать в мире этот город и каждому туристу, приезжающему сюда, дарить небольшой бинокль. Из окна моей спальни, к примеру, можно видеть, что готовится на кухне семейной пары, живущей напротив. В два часа ночи муж подкрадывается к холодильнику и достает из морозилки хумус и питу. Следом за ним появляется жена в пижаме и с растрепанными волосами и, прежде чем он успевает сожрать добычу, возвращает ее на место. Вечером она моет посуду. Он стоит у нее за спиной, засовывает руки ей под рубашку и хватает ее за грудь. Она отстраняется. Или сдается. Зависит от настроения. А однажды днем я увидела ее на той же кухне с другим мужчиной, слишком для нее старым. Он обмакнул палец в мороженое, протянул ей, а она слизнула. Мне было противно смотреть на это, но я не могла заставить себя перестать и упорно наводила на них бинокль. Из кабинета я также постоянно наблюдаю за чужим балконом. Там стоят три старых коричневых кресла. Одно из них порвано. В Иерусалиме никто не осмелится высунуть вечером нос на улицу, но здесь вечера приятные. И три парня, живущие в той квартире, иногда выходят на балкон покурить, и до меня долетает сладковатый запах. Они выдыхают дым и смеются во все горло, но есть в них что-то грустное. Как будто они всю жизнь мечтали о том, как сядут на балконе в Тель-Авиве, закурят и воскликнут: «Вот оно, счастье!». Но теперь до них постепенно доходит, что это совершенно не так.

– Эй! – крикнул мне вчера вечером один из них. – Ты что, с фотоаппаратом? Ну снимай, снимай, как мы тут веселимся.

Его приятель встал и оперся на перила. Луна освещала его загорелый торс. Я продолжала прятаться за видоискателем. Двое других парней тоже поднялись, подошли к перилам и наклонились вперед, в мою сторону. Мышцы-серьги-бородка, мышцы-серьги-пряжка.

– Эй, подруга! – крикнул пряжка. – Приглашаем тебя присоединиться к нам.

Тон его был вполне дружелюбным. Как и выбор слов: «приглашаем», а не «ялла»; «присоединиться», а не «давай». Я отрицательно покачала головой. Медленно и неуверенно.

– Третий этаж, справа, – крикнул он.

– Слева, болван, – поправил его парень с обнаженным торсом.

– Слева! – повторил первый. Как будто хотел, чтобы всю информацию я получала только от него.

«Ты здесь не для этого, Ноа», – напомнила я себе, помахала им на прощанье рукой, как кинозвезда поклонникам, и исчезла в защищенном пространстве квартиры.

С приезда сюда я почти не выхожу. Только утром в магазин, купить булочку и холодное какао, а вечером – на бульвар, где гуляют собачники (когда я медленно иду по бульвару, у меня возникают странные мысли: сегодня, например, я думала, что прошлое иногда держит нас на поводке, а иногда отпускает).

Большую часть дня я провожу взаперти в квартире («Красивое слово – взаперти», – сказал бы сейчас Амир). Тетя Рути была не в том состоянии, чтобы хоть что-нибудь взять в больницу. Все осталось здесь. Ее поразительно пестрая библиотека: тонкие сборники стихов, комиксы, дамские романы в мягких обложках… На тумбочке в кабинете стоит фотография ее отца в молодости. «Каким красивым мужчиной он был», – любила повторять тетя Рути, легко касаясь кончиком пальца пластиковой рамки. И я всегда соглашалась с ней, даже когда выросла и знала, что она преувеличивает. В спальне, гостиной и в кабинете висели на стенах ее картины, и рядом с каждой был прикреплен листок с названием, как в художественной галерее. Вот «Автопортрет»: на картине изображена женщина, абсолютно не похожая на тетю Рути. Когда-то мне показалось это странным – нарисовать кого-то другого, но назвать картину «Автопортрет». Справа от «Автопортрета» – «Генеалогическое древо», ветви которого воздеты к небу, словно руки жертв Холокоста. На стене напротив – мой портрет с надписью «Девочка». Помню, как она усадила меня на стул и велела не двигаться; мне стало скучно, и я пожаловалась, что у меня болит попа, и она попросила: «Потерпи еще немножко, еще капельку, Ноале, а когда закончим, пойдем на улицу Дизенгоф и купим тебе двойное шоколадное мороженое».

С первого же раза, когда родители оставили меня у тети Рути, между нами установилось прямое сообщение, без двух промежуточных остановок – моей бабушки и моей матери. Мы с тетей Рути вместе играли в девчачьи игры, ходили по магазинам на Дизенгоф, а дома весь вечер мастерили коллажи из журнальных вырезок и лоскутков ткани. И все жесткие правила моих родителей – ложиться спать в десять, не смотреть «Даллас», не слушать музыку на большой громкости – все эти правила на день-два отменялись, разумеется, при условии, что я никому об этом не проболтаюсь (она жутко боялась мою мать).

Она была единственной, кроме мамы, папы и Йоава, кто знал о промывании желудка, – я сама ей рассказала, хотя родители не хотели посвящать ее в эту историю, – и она же уговорила меня заняться рисованием. «Я тоже так начинала», – сказала она, и ее затуманившийся взгляд был красноречивее многих слов.