Тоска по дому - [41]

Я принесла кофе, но, прежде чем успела сесть, почувствовала немой вопрос Симы: «Так что у вас произошло с Амиром?» Я внутренне напряглась, испугавшись той самой откровенности, на которую надеялась.

– Откуда ты знаешь, что что-то произошло?

Она покачала Лилах и сказала:

– Женское чутье.

Я не стала ничего отрицать, не пыталась темнить, хотя толком не знала, что рассказывать, ведь мне самой еще было непонятно, что именно меня гнетет, как разложить на осязаемые составляющие смутное ощущение, но все же я заговорила. Рассказала, что меня немного беспокоит этот клуб для бывших душевнобольных, где Амир работает волонтером. Мне кажется, что это слишком сильно на него действует. Каждую ночь ему снятся ужасные сны об этих людях. Я не могу больше о них слышать, но он продолжает рассказывать, вдаваясь во все подробности и ожидая от меня мудрых и аргументированных толкований. Несколько дней назад, вернувшись домой, я видела в окно, как он сидит в гостиной и разговаривает сам с собой. Я ничего не слышала, только видела, как шевелятся его губы, может быть, он всего лишь подпевал радио, а может быть, и нет. И еще: он долгие часы проводит с сыном соседей Йотамом, у которого погиб брат. Когда я выходила из дома, они играли в шахматы и наверняка все еще играют. Это прекрасно, не спорю, но мальчик находится у нас в доме больше, чем в своем собственном, а иногда, когда я прихожу поздно, Амир ведет себя странно, как будто что-то скрывает, и в последнюю субботу мы почти не прикасались друг к другу, я имею в виду, что в четверг он пришел из клуба мрачным, а я, совершенно убитая, вернулась из Бецалеля, и мы даже особенно не ссорились, но каждый разговор оборачивался спором, и вдруг выяснилось, что я поддерживаю эксперименты на животных и выступаю против медикаментозного лечения депрессии, или наоборот, неважно, только бы спорить, и я все время чувствовала, как что-то на заднем плане дребезжит, как по утрам, когда строители у Мадмони сверлят, понимаешь?

Во время всей этой запутанной речи я понимала, что говорю не всю правду. Что за всем этим стоит нечто другое, мне недоступное. Как попытка вспомнить английское слово, которое вертится на кончике языка, но не приходит на ум.

Сима глотнула кофе и сказала:

– Я и не знала, что они с Йотамом подружились. Со стороны Амира это прекрасно – уделять время этому мальчику.

И я подумала: ой, нет, вот опять, она влюбляется в него, очарованная его благородными поступками, как мои подруги, как мои родители. Как все.

Мне в свое время понадобилось три месяца, чтобы только запомнить, как ходят шахматные фигуры. Помню, как папа снова и снова показывал мне, как странно передвигается конь: две клетки вперед, одна в сторону, прямо Скуби-Ду. Помню нескрываемое разочарование в его голосе: «Что, так и не понял?» Йотам постиг эту игру за две недели. Даже сложную идею рокировки освоил очень быстро. Возможно, современные дети привыкли к такому типу мышления, поскольку не расстаются с компьютером. И может быть, я был слишком медлительным потому, что мой учитель слишком решительно вознамерился сделать меня чемпионом. Не знаю. Во всяком случае, с Йотамом я вскоре перешел из статуса мастера, который знает все, в статус соперника, которого следует уважать, хотя совершенно очевидно, что дни его превосходства сочтены.

Только одной вещи мне трудно его научить, несмотря на все мои старания: пониманию того, что иногда стоит пожертвовать пешку во имя более важной цели, например, если надо защитить короля или выиграть слона. Он наотрез отказывается принять эту идею и самоотверженно борется за спасение жизни каждого своего солдата.

В последнюю субботу над Маоз-Ционом вдруг появилось зимнее солнце и мы вынесли раскладной стол с шахматной доской на лужайку. Йотаму хотелось выйти из дома, а я был рад возможности покинуть зону высокого напряжения, с четверга возникшую между мной и Ноа. Ее снова раскритиковали в Бецалеле, а я вернулся из клуба потрясенный: Дан, скромный, застенчивый человек, который большую часть времени играет в шашки, не пришел, а когда я спросил Наву, где он, она ответила, что у него обострение и его снова поместили в закрытое отделение. Когда она произнесла это своим холодным профессиональным тоном, я почувствовал легкое головокружение и колени у меня подкосились. Дан был самым вменяемым сумасшедшим в клубе. Разговоры с ним были приятной разрядкой после напряженных бесед со Шмуэлем, и у меня появилось ощущение, что мне действительно удается достучаться до его сердца. И приободрить его. Очевидно, я ошибся. По-видимому, я ничего не понял. Я вышел на улицу подышать выхлопами автобусов и потом, в течение всего дня, не мог оставаться в помещении клуба больше нескольких минут подряд. Мне казалось, будто стены смыкаются вокруг меня. Рисунки на стенах смеются надо мной. Сигаретный дым обвивается вокруг тела, как веревка. Во время беседы-инструктажа, которая состоялась после того, как разошлись члены клуба, я попытался заговорить о Дане, но Нава все время переводила разговор на обсуждение взаимоотношений между тремя волонтерами, упорно не желая меня слушать, пока я совсем не отчаялся, и тогда я сказал себе, что поговорю об этом с Ноа, уж она-то поможет мне навести фокус моей внутренней фотокамеры на нужный объект. Но когда я ввалился в нашу гостиную и сказал, что эта Нава сводит меня с ума, все, чего я дождался от Ноа, – что моя рубашка провоняла табаком, будто я сам этого не знал, и мне, пожалуй, стоит принять душ. Рубашку я с себя не снял, а демонстративно уселся на кушетке, и она сказала: