Тоска по дому - [109]

– Вау, как интересно. Ты замечательно рассказываешь. Честное слово, мне даже захотелось вернуться к учебе.

– Так возвращайся.

– Брось, не сыпь мне соль на рану. Но мне правда кажется, что ты прекрасно подготовился к экзамену.

– Не совсем, но мне этот способ понравился. Хочешь услышать о Брейере?

Сима посмотрела на часы, и лицо ее исказила гримаса страха:

– Как время летит! Через две минуты я должна забрать Лирона из садика. Он ненавидит, когда я опаздываю. Начинает ломать игрушки, если я не приду вовремя.

Она взяла Лилах на руки и встала с ковра. Я тоже встал. Теперь, когда мы стояли, я заметил, какая она маленькая. Я смог сверху посмотреть на вырез ее блузки и увидеть, что сегодня на ней черный бюстгальтер.

– Спасибо за шницели, – сказал я.

– Не за что, – ответила она. Мы стояли лицом друг к другу, смущенные, и вдруг у меня возникло самое странное в мире чувство, что сейчас должен быть поцелуй. Этому нет никакого объяснения, но так бывает на свидании, перед прощанием, когда два человека чувствуют, что между ними возникло какое-то волшебство. Это ощущение невозможно зафиксировать или разложить на составляющие, оно просто есть, витает в ночном воздухе, а сейчас оно внезапно появилось среди бела дня, появилось ниоткуда, между мной и Симой. Мой взгляд был прикован к ее полным и сочным губам, я наклонился и…

…И поцеловал Лилах.

Последнюю неделю Моше Закиян возвращается домой раньше обычного, и Сима, не давая ему даже снять куртку, прижимается к нему.

– Надеюсь, ты в форме, – хриплым голосом шепчет она.

– Конечно, – отвечает он, и это чистая правда. Они укладывают детей спать, она хватает его за рубашку и говорит:

– Пошли. Скорее.

Но ему нравится немного поиграть с ней. Он отступает на шаг:

– Я думал, что без душа ты со мной и разговаривать не захочешь.

Но она вонзает ноготь в его правое плечо:

– Разберемся, айю́ни, разберемся.

И тащит его в спальню. Взбирается на него и делает с ним все, что ей заблагорассудится. Кожа у нее наэлектризована. Ее обуревает страсть. Когда она содрогается от наслаждения, он рукой прикрывает ей рот и шепчет:

– Тише, Сима, ты что, хочешь, чтобы тебя слышал весь квартал? – Потом, выпив всю сладость до дна, она лежит рядом с ним, такая близкая и такая далекая, и он произносит: – О Боже.

А она отвечает:

– Да.

– Что с тобой в последнее время? – спрашивает он.

– Не знаю, наверное, что-то гормональное.

«Гормональное? – думает он про себя. – Она полагает, что я не понимаю. Считает, что я ничего не знаю. А все из-за этого студента. Я же слышу, как она во сне бормочет его имя. Я слышал, как она обсуждала его с Мирит. Тоном восторженной девчонки».

– О чем ты думаешь? – спрашивает Сима, и ему кажется, что в ее голосе звучит подозрение. На секунду его охватывает искушение высказать ей все, но в последнее мгновение он себя останавливает: зачем? Она будет все отрицать, он разозлится, и начнется война.

– О том, что я от тебя без ума, – отвечает он наконец. – О том, что ты потрясающая.

– Я тоже от тебя без ума, душа моя, – говорит она, прижимает к нему жаркое бедро и засыпает. Ее дыхание смешивается с его дыханием. Он вспоминает, как она стонала, и старается себя успокоить. «Пусть, – сообщает он стене, – пусть мечтает, о ком хочет». Ведь он и сам иногда на улице раздевает взглядом проходящих мимо женщин. Пока все это остается в мыслях – а в этом он не сомневается, ведь Сима порядочная женщина, – зачем паниковать? Зачем создавать себе проблемы?

– В постели, – говорит он вслух, тщетно пытаясь заглушить упрямый страх, – разум работает плохо.

Простите. Не могу влюбиться в этот город. Весь этот Баухаус меня не впечатляет. У меня не перехватывает дыхание при виде долины или горы, потому что их нет. Нет Верхнего и Нижнего города. Есть просто Тель-Авив. Нет улиц под названием Долина привидений или Эфиопская. Есть только Бограшов и Роках. Никто не прячется за многотысячелетней стеной. В лучшем случае – за надетой с утра личиной. Здесь не увидишь ни арабов, ни ортодоксов из партии ШАС, ни бедняков, ни родителей в трауре, ни даже детей в возрасте Йотама.

В Иерусалиме я в первые дни чувствовала себя, как в Пурим. Все казались вырядившимися в маскарадные костюмы: ультрарелигиозники в своих пингвиньих одеяниях; ультрарелигиозницы в наглухо застегнутых платьях, сквозь которые прорывается их женственность; молодые американцы, заполняющие летом пешеходные улицы в центре города, в футболках с надписями на английском и слишком белыми ногами; ботаны в клетчатых рубашках, сидящие в синематеке с таким серьезным видом, что в них невольно видишь притворщиков; крутые парни с торчащими от геля волосами; бойцы пограничной полиции в тесной военной форме; старый йеменский еврей, торгующий йеменским фалафелем.

А здесь умереть можно от однообразия. Каждый стремится выделиться, а в результате все выглядят почти одинаково. Как будто между ними существует какой-то тайный код. Как будто, если оденешься не по моде, тебя оштрафует инспектор муниципалитета. И дело не только в одежде. Повсюду, куда бы ты ни зашел, слышна одна и та же музыка, передаваемая популярной якобы военной радиостанцией. В кафе посетители обсуждают то, о чем пишет местная пресса, но не спрашивают друг друга: «А ты читал?..» – нет, только: «А ты слышал?..». Потом официантка с неизменным выражением лица приносит меню, и они изучают его так сосредоточенно, как будто это сборник стихов, а заказывают то, что заказывали в прошлый раз. И все, как один, или геи, или лесбиянки, или, в крайнем случае, бисексуалы. И, конечно, все левые. Как будто альтернативы не существует. Как будто политические взгляды – это не твое личное дело, а дополнительный предмет одежды, еще одна тенденция, из которой лучше не выбиваться. (Амир сейчас сказал бы: «Можно подумать, что твои взгляды так уж выделяются на общем фоне».) И это правда. Это удобно. Так же удобно, как выйти замуж за своего первого парня и бывшего одноклассника. Здесь ни от кого не исходит особой угрозы. Все знакомо и предсказуемо. Никто не бросит в тебя камень, если в субботу проедешь на машине, никто не станет утверждать, что соглашения в Осло – это партия в покер, и ты, скорее всего, не встретишь настоящих арабов, разве что намеренно отправишься искать их в Яффу. Но даже там они вежливо продадут тебе самбусак, но им и в голову не придет среди бела дня врываться в еврейский дом и крушить стену, как рабочий со стройки у Мадмони.