Тополиный пух: Послевоенная повесть - [9]

Мать вскочила с кровати, набросила на себя халат и открыла дверь. Она крепко обняла соседку и долго стояла, не говоря ни слова. А потом мать присела на кровать и начала повторять почти с одинаковыми паузами:

— Ой! Ой! Кончилась война! Война кончилась! Ой! Ой!..

А перед глазами стоял день, когда она началась…

Они с Сережей были в Никольском и в то воскресенье, двадцать второго июня, пошли утром в лес. Напали на земляничную поляну, расцвеченную первыми ягодами, начали собирать. Сколько же ее там было, земляники! Сережка тогда еще спросил:

— Мама, а нам хватит банки собрать все ягоды?

— Ну, зачем же все? — улыбнулась она. — Наберем, сколько можно.

Когда возвращались, то еще издали увидели в деревне оживление. Люди бегали от дома к дому и громко, не по-деревенски, хлопали дверями. Никто не сидел на лавочках, и никто не торопился к колодцам. Казалось, было забыто все: и открытые в палисадниках калитки, и нераспряженные лошади, и куры, свободно гуляющие в огородах, — все на свете.

«Война!» — было первое, что она услышала, когда вошла в дом. В доме было много соседей. Все молча смотрели на черную тарелку — радио, из которого доносился голос: «…Войска фашистской Германии перешли государственную границу СССР и вторглись в пределы нашей страны. В четыре часа утра самолеты противника бомбили города Брест, Минск, Киев, Львов…»

Не выпуская из рук банку с земляникой, она села на стул и стала напряженно вглядываться в глубину черной тарелки, надеясь услышать, что все это не так, что это просто какое-то недоразумение. Но ничего подобного не услышала. Наоборот, каждое сказанное слово убеждало, что это была правда и что война уже где-то идет. А потом она вдруг почувствовала уверенность, большую уверенность в том, что война долго продолжаться не будет, что враг будет скоро разбит. Ей даже захотелось сказать об этом вслух, поделиться своей уверенностью, но, взглянув на напряженные лица присутствующих, смолчала. Она смолчала даже тогда, когда Сережка почему-то разулся, подошел к ней и попытался взять у нее из рук банку — захотел, видно, земляники. И тут вдруг банка — об пол! Сережка вскрикнул, потом как-то смешно подпрыгнул на месте и наступил босой ногой на осколок. Это моментально вывело всех из напряжения. Поднялась суета. Дед подхватил внука и понес к ведру с водой, бабушка кинулась за полотенцем, кто-то начал подбирать стекла, а Сережка что было сил кричал.

Потом они приехали в Москву. На вокзале их встречал отец, и она сразу увидела, как он изменился. Не было его привычной торопливости, голос звучал приглушенно и даже чуть грубовато. К тому же Илья был и небрит. Муж, как показалось Надежде Петровне, холодно дотронулся до ее щеки губами. Так же поцеловал сына.

А Москва уже начинала жить другой жизнью. Все куда-то торопилось. Быстрее мчались ЗИСы и «эмки», и даже трамваи, казалось, задерживались теперь на остановках меньше. На стенах домов появились плакаты и объявления, в подворотнях встали с красными повязками люди, а по улицам и переулкам маршировали военные. Устанавливались ящики с песком, оклеивались белой бумагой крест-накрест окна.

Через неделю Илью вызвали в военкомат, а еще через два дня они с Сережкой провожали его на сборный пункт.

А потом ей припомнилось восьмое октября сорок четвертого года… Тогда смешалось все: и серый листочек, который был у нее в руках, и почтальон, стоявший у двери с сумкой наперевес, и тетя Наташа, крепко державшая ее за плечи, и ее комната, в которой не помнила, как оказалась. Она плакала молчаливо, словно не хотела ни с кем делить свое горе. Не отвечала ничего даже тете Наташе, которая от нее не отходила, а затем внезапно успокоилась. Опять показалось, что все это неправда, что это ошибка, которая нет-нет да и случается, и что Илья жив. «Ведь пришла же на Григория Ивановича из третьего подъезда похоронка, а он оказался жив. И на работе недавно рассказывали, что прислали извещение с указанием даже места захоронения, а с человеком ничего не случилось… Вот ведь как бывает…» — пыталась она успокоить себя не без оснований. И действительно, двух-трех таких чудесных воскрешений, которым люди становились свидетелями, было достаточно, чтобы не верить похоронкам.

Однако вскоре ее зыбкая вера в то, что муж жив, исчезла.

Надежда Петровна получила письмо от командира части, где он служил… Командир сообщал, что видел, как погиб Илья… Он писал, что ее муж был бесстрашным человеком, хорошим товарищем, что нелепая глупая смерть вырвала его из жизни и что даже не верится, что он погиб. «Он очень любил вас, сына, — припомнила она строчки письма. — И все хотел скорее свидеться с вами. Когда Сережа вырастет, он может гордиться своим отцом, как гордимся сегодня им мы, его товарищи…»

Командир просил поцеловать за него Сережу, писал, что после войны обязательно заедет к ним в Москву. «Берегите себя во имя сына, — заканчивалось письмо, — во имя памяти Ильи…»

— Ой! Ой! Кончилась война! — все причитала Надежда Петровна.

Она посмотрела на Сережку, который сидел на кровати, обхватив руками колени, и о чем-то думал.

А в Сережке были и радость и досада. Казалось, война должна была окончиться не так, а как-то по-другому, более торжественно, что ли. И объявить об этом должна была не тетя Наташа, войдя в их комнату, как входила много раз, а кто-то другой. Какой-нибудь военный и уж обязательно мужчина.