Тополиный пух: Послевоенная повесть - [7]

— Бобочку, Серега, до завтра смогишь затырить? — тронул рукой сверток Японец.

Сережка знал, что бобочка — это рубашка, так же, как лепень — костюм, гаврилка — галстук, а ботинки — корочки… Японец объяснил как-то.

— Смогу.

Парень протянул ему сверток.

— До завтра… Завтра притаранишь… Лады?

Сережка кивнул головой и, как бы взвесив сверток на ладони, сунул его за пазуху. Они постояли еще немного, все так же наблюдая за малышней, а потом Японец протянул ему руку:

— Молоток ты, Серега. Мазу за тебя всегда буду держать…

И, не сказав больше ни слова, пошел в сад своей бесшумной походкой, будто крался куда-то.

А малышня все так же безуспешно пыталась запустить змея. Но, наверно, потому, что ветра не было, отправить в небо плотный квадратик не удавалось. Змей только волочился по земле, поднимая пыль.

Дома матери не было, соседки тети Наташи тоже. Сережка обошел квартиру, осматривая ее так, словно видел в первый раз, и сунул сверток в чулан. «Там надежно», — решил он, но тут же усомнился, взглянув на закрытую комнату. «Вот если бы туда затырить…»

Третья комната в их квартире уже несколько лет пустовала. До войны в ней жила семья: дядя Митя, тетя Клара и маленькая Маринка, смешная толстая девочка с черной до самых глаз челкой. Но в начале войны дядю Митю взяли на фронт, а тетя Клара с Маринкой уехали куда-то на Урал, к родственникам. С тех пор комната и была закрытой.

Раздался звонок. «Кто это?» — подошел к двери Сережка и, открыв ее, увидел участкового…

Федор Трофимович стоял, вытирая платком лоб, и тяжело дышал. Было видно, что трудно ему подниматься на пятый этаж пешком.

«Ну, Гарик… — сразу же насторожился Сережка. — продал все-таки… А может, участковый из-за карт или рубашки?..»

Федор Трофимович прошел в комнату, снял фуражку и молча сел за стол. Он так и прилип животом к скатерти, копошась в своей папке.

— Ну, рассказывай, — положил перед собой лист белой бумаги участковый, — рассказывай все, как было.

Сережка, как всегда, начал медлить.

Сколько раз его выручала эта медлительность, при которой можно было над чем-то подумать, что-то взвесить, а главное, сообразить: как лучше ответить. Этот прием его еще никогда не подводил.

— Рассказывай, рассказывай, — продолжал Федор Трофимович, видя, как Сережка затягивает с ответом.

— А что рассказывать?

— Куда вы его дели?

— Кого дели? — спокойно спросил подросток.

— Будто уж не знаешь… — покосился на него участковый.

— Не знаю.

Сережка смотрел ему прямо в глаза, и участковый поколебался.

«Может, он и вправду там не был?»

— Кого дели-то? — повторил Сережка.

— Кого, кого, — уже поморщился участковый. — Барана! Вот кого…

Сережка даже рассмеялся, решив, что Федор Трофимович просто шутит. Но участковому было не до шуток.

Вчера вечером из магазина, который находился внизу, украли баранью тушу.

— С черного хода вытащили, — пояснил участковому директор магазина. — Туши, как привезли, так мы их вот здесь сложили, — показывал он. — А эта дверь была открыта. Так вот… Видели, как какие-то пацаны тащили тушу. Но когда выбежали, их уже и след простыл.

Узнав о случившемся, Федор Трофимович пошел по своим знакомым и Сережку обойти, конечно, не мог. Однако поняв, по какому делу к нему явился участковый и почувствовав себя невиновным, Сережка перешел в наступление:

— Да что я?! Хуже других, что ли? Что вы ко мне-то пришли? — Он даже постарался сделать вид обиженного, но это у него плохо получалось — только неестественно сдвинулись брови и вытянулись губы, а голос звучал все так же грубо: — Почему вы думаете, что я?.. Других разве нет?

— Парень ты такой… Вот в чем тут дело… — негромко заметил ему участковый. — И не кричи, пожалуйста… Ну а если не ты — так не ты… Разберемся…

— Ну и разбирайтесь, — не унимался Сережка. — А ко мне-то зачем приходить?

— Парень ты такой… — повторил Федор Трофимович. — Вот зачем…

После ухода участкового Сережка включил радио. Диктор сообщал, что с тридцатого апреля в Москве отменяется затемнение, потом женский голос начал говорить о предпраздничных первомайских собраниях.

Вернулась с работы мать.

«Хорошо, что ее не было дома», — подумал Сережка, но тут же вспомнил, что у подъезда Федор Трофимович обязательно должен был встретить бабок и там среди них тетю Наташу, их соседку, которая уж, конечно, не преминет узнать, зачем здесь участковый. А узнав, наверное, расскажет матери, если уже не рассказала. «Она такая… Она всегда все видит и всегда во все вмешивается». Сережка даже представил себе, как тетя Наташа, раскрыв свой маленький рот, скажет: «А к твоему участковый приходил, Надежда…»

Но матери никто ничего не сказал. Сережка это понял сразу же, как только она вошла. Однако, чтобы окончательно в этом убедиться, он сказал:

— Я пойду погуляю, мам…

— Иди, — ответила она. — Только недолго…

Сережка вышел на улицу, хотя гулять ему в общем-то не хотелось.

Странные были у него отношения с матерью. Впрочем, какие странные? Такие бывают у мальчишек.

Если бы его когда-нибудь спросили, любит ли он мать, Сережка ответил бы, что любит. Но если бы ему задали вопрос, в чем проявляется его любовь, он бы задумался и даже самому себе не сумел бы объяснить. «Люблю, и все», — сказал бы, наверное, Сережка.