Тополиный пух: Послевоенная повесть - [41]

— На втором этаже кто-то колпак разбил, — сообщил ему новость Андрюшка Смирнов.

— Какой колпак?

— Ну, который на потолке висит…

Новость успокоила. «Значит, не знают кто». И с легким сердцем Сережка отправился в класс.

Тетя Маруся уже заканчивала подбирать осколки, высыпая их с маленького совка в ведро. Вокруг нее толпилось несколько ребят. Были здесь и Мария Степановна, и директор Татьяна Николаевна.

— Кто же все-таки разбил? Кто видел? — смотрела директор на ребят, пытаясь увидеть в их лицах то, что помогло бы ей найти виноватого. Однако большинство молчало, а те, которые не выдерживали прицельного взгляда директора, пожимали плечами, говорили, что не видели.

— А может быть, он сам разбился, — предположил кто-то. — Так может быть… Висел-висел, а потом раз! И упал…

Татьяна Николаевна даже не повернулась в его сторону, а Мария Степановна громко заметила:

— Не говори ерунды!

«А все-таки найдут или не найдут?» — беспокоился Сережка.

А потом были у Сережки и другие неприятности. Ну, хотя бы то, что он потерял деньги — целый рубль. «И куда он только мог задеваться? Все время лежал в «Русском языке». А тут — на тебе! Нет! Вытряхнул, наверно, когда учебник листал… Но где?»

В воскресенье, к своему удивлению, Сережка опять увидел Павла Андреевича у себя дома. Художник с извинениями вошел в комнату и так же, как в прошлый раз, сел на стул. Мать снова засуетилась, кинулась искать пепельницу, но он остановил ее:

— Спасибо. Я не буду курить.

— Может, чаю?

— Нет, нет… Какой там чай к ночи…

Однако чайник на столе все-таки появился. Отпивая из горячего стакана, художник неожиданно произнес:

— Как бы ты ни противился позировать, Сережа, но это нужно…

«Противится», — повторила за Павлом Андреевичем про себя мать, которая ничего не знала о последней их встрече — Сережка не сказал, а художник тоже не стал вспоминать. «Не хочет… Как это?..» — Надежда Петровна взглянула на Павла Андреевича, словно просила у него за сына прощения. Однако он не увидел ее взгляда.

— Ты помнишь, Сережа, Василия Савельевича? — продолжал художник.

— Помню…

— Так вот… Ты же знаешь, что у него был сын… Сын Шура…

Сережка кивнул головой.

— Он погиб, — смотрел прямо в Сережкины глаза Павел Андреевич. — И погиб как герой… Погиб за нас с тобой, за людей… Ты понимаешь, Сережа?..

Павел Андреевич забыл о своем обещании не курить и потянулся за сигаретой. Мать тут же встала за пепельницей. Художник говорил, и Сережа начинал что-то понимать. Каждое сказанное Павлом Андреевичем слово крепко вбивалось в его голову.

— Дело, в конце концов, не в тебе, — доносилось до Сережки, — а в Шуре, сыне Василия Савельевича, в нем, маленьком герое, в его матери, том раненом партизане, которых никто не имеет права забыть… Помоги мне, Сережа, — уже по-взрослому обращался к нему художник. — Ты должен… Ты просто обязан…

А Сережка вспоминал деревню, то небольшое пыльное место перед правлением колхоза, где, как рассказывали, повесили Шурку, его мать и партизана. Он посмотрел на Павла Андреевича и произнес:

— Ладно… Только не приезжайте к нам на машине… Я сам к вам приеду.

И через неделю он, как и обещал, приехал. Дверь ему открыли быстро — видно, ждали. Опять посадили завтракать и опять начали раздражать сигаретами — курили и Вера Николаевна, и Павел Андреевич.

В студии все так же висели картины и все те же белые бородачи смотрели со всех стен своими выпученными глазами. Однако изображений женской головы прибавилось. Сережа это заметил сразу же, потому что вокруг, как он бы назвал, главного портрета, который висел в рамке и имел надпись: «Девушка в черном», было еще несколько. Но на всех этих портретах было одно и то же лицо, только глаза разные — то удивленные, то печальные, то тревожные… «А ведь это Ольга! — подумал Сережка. — Ольга!.. Вот она смотрит на Шурку, когда он только подошел к крыльцу… А вот, когда его уже схватили немцы… Павел Андреевич рассказывал про глаза…»

Однако появившиеся сомнения заставили Сережку все-таки спросить художника:

— Это Ольга?

— Да. — И Павел Андреевич улыбнулся: — Молодец, что узнал…

Художник уже несколько раз менял замысел картины. Хотел нарисовать и «Предательство», и «Казнь партизана», и «Ошибку», но в любой картине ему нужна была Ольга, вернее, образ, образ девушки, навеянный Ольгиной судьбой. Вот почему и пробовал в эскизах женские лица, глаза, настроение.

— Садись, — показал глазами на стул художник.

Сережка сел и положил руки на колени.

— Знаешь что, Сережа, — попросил его Павел Андреевич. — Повтори мне все, что я тебе рассказывал… Повтори, не стесняйся, а коли что забудешь, я тебе напомню.

Сережка не ожидал такого, как в школе, урока и потому, наверно, нахмурился. Но не мог же он теперь отказываться, если согласился на главное — позировать и сам приехал сегодня к художнику. «Теперь уж делай все, что он велит, — невольно посмотрел Сережка на Павла Андреевича. — А так что же было приезжать?» И он повторил.

Рассказ получился нескладным, корявым и, что особенно огорчило художника, без отношения, без чувства. Однако он все-таки похвалил Сережку.

— Молодец. Все правильно…

Потом он попросил подростка встать и взял в руку карандаш. Вглядываясь в Сережку, художник вскоре понял, что сеанса у них сегодня не получится — все крутится в глазах тот парень, которого он видел вместе с Сережкой в саду.