Тополиный пух: Послевоенная повесть - [4]

— Что случилось? — спросила мать, увидев его дома.

— Ничего, — ответил он. — Только я туда больше не поеду…

— Почему?

— Не поеду, и все.

Надежда Петровна сердцем почувствовала, в лагере что-то произошло. Попыталась расспросить сына, но он ничего не говорил. Да и что он мог сказать, если начальник лагеря назвал его босоногим.

Перед вечерней линейкой прошел сильный дождик, такой сильный, что даже хлюпала под ногами вода. Все думали, что линейку отменят, но горн прозвучал вовремя. Сережка очень берег свои новые ботинки, которые купила ему на ордер мать перед самым отъездом в лагерь. Ботинки были отличные — черные, со шнурками. Таких он еще никогда не имел и потому, взглянув на бегущие по дорожкам ручейки, решил пойти на линейку босиком. И вот, когда весь лагерь уже построился в ровном каре, когда замолкли звуки дяди Мишиного баяна, игравшего, как всегда, «Ну-ка, солнце, ярче брызни…», начальник лагеря, который стоял на трибуне, обратил внимание на Сережку.

— А это что еще такое? — нарушил он басом установившуюся тишину. — Это еще что за босоногий?

Вместе с начальником в Сережкины ноги впились несколько сот глаз.

— А ну-ка! Вон отсюда! — донеслось до Сережки, и он, взглянув еще раз на трибуну, откуда слышался голос, побежал в сторону своей палаты, а на другой день уехал в Москву.

Незаметно, сам собой замкнулся над Сережкой какой-то проклятый круг. Что бы в классе ни случилось, указывали на него. Конечно, кнопки на стуле Анны Васильевны, живой мышонок, пущенный между рядами парт — тут деваться некуда, но когда из Аральского моря чернилами провели канал в Каспийское на большой карте, висевшей у них в классе, — здесь Сережкиного и духу не было. А виноватым оказался он, и матери пришлось ехать на Кузнецкий за новой картой.

Обиды копились, а вместе с ними и росло в Сережке что-то такое, что делало его безразличным ко всему происходящему вокруг. Однако каждая новая несправедливость взрослых нарушала спокойное равновесие.

Физкультурник Борис Аркадьевич тоже обидел…

Этот немолодой, уже с проседью человек требовал, чтобы к его уроку всегда готовились еще на перемене. Подготовка заключалась в том, чтобы снять верхнюю одежду и остаться в трусах и майке. Поэтому, как только звенел звонок и Борис Аркадьевич входил в физкультурный зал — два соединенных между собой класса, урок сразу же начинался.

Раздевались же ребята в подвале, где была небольшая комната с вбитыми в стены вешалками. И вот, когда однажды на перемене комната уже начала пустеть, Венька, у которого отец был почему-то не на фронте, а жил вместе с ними, громогласно объявил:

— А мне батя сегодня деньги дал… А вот что купить, не знаю.

— А сколько денег? — поинтересовался кто-то.

Венька ответил.

«Надо же, какие суммы отцы отваливают! — удивился Сережка. — А мне отец дал бы столько, если бы был со мной?» — И он с завистью посмотрел на Веньку, который все не унимался со своим вопросом:

— Ну, что купить? Что?

— А за что он тебе столько? — раздался из угла голос.

— За учебу, — не поднимая головы, ответил мальчишка. — Я с батей договорился: не будет в четверти троек — пожалуйте сумму, пятерок больше — пожалуйте больше…

Начался урок. У Сережки никак не выходили из головы Венькины деньги. «Столько денег!» А после урока Венька поднял крик:

— Деньги! У меня пропали деньги! Я положил их в этот карман… А теперь их нет! Нет!

Вошел Борис Аркадьевич, узнав, в чем дело, объявил, что из раздевалки никто не выйдет, пока пропажа не обнаружится, припугнул даже милицией. Все молчали. Один только Венька продолжал приговаривать: «Ведь столько денег… И все пропали. Пропали…» Заметив на себе взгляд физкультурника, Сережка отвернулся. Но тот продолжал на него смотреть.

— Тимофеев! — сказал наконец Борис Аркадьевич. — А ну-ка подойди ко мне со своими вещичками.

Сережка обернулся. Он хотел сказать, что не брал и даже не видел денег, когда Венька показывал их ребятам, но учитель торопил:

— Быстро, быстро!

Без брюк, в длинной до колен рубашке, с охапкой одежды в руках Сережка подошел к Борису Аркадьевичу и свалил ее у его ног. Но тут вдруг раздался чей-то изумленный голос:

— Да вот твои деньги! Чего же ты?

В секунду все повернулись в сторону говорившего.

— Я забыл, что положил их в ботинок… — начал выдавливать из себя Венька, — положил и забыл…

— Эх ты! — опять раздался тот же голос.

Вокруг зашумели.

— Ну, забыл… Что же тут? — оправдывался Венька, уже не разжимая кулака с деньгами. — Забыл…

Сережка все так же стоял без брюк, в длинной до колен рубашке, а рядом лежала его одежда.

Закончив на сегодня воспитание Гарика, Сережка вошел в сад. Подсыхал апрель. Чернели острые кусты голой акации, врезаясь в еще холодный по утрам воздух. Набухшие на деревьях почки, казалось, только и выжидали момента, чтобы распуститься, и небо, высокое, подсвеченное невидимым солнцем, купало в себе тонкие, белесые облака. Сережка знал, что облаков иногда не бывает — сколько раз видел сам — и тогда всю высь занимает сплошная синева. Но утро уступает место дню, и небо меняется. Во двор приходит больше тепла, или становится еще резвее ветерок, а в высоте остаются не только легкие облака, но и появляются тяжелые тучи.