Тополиный пух: Послевоенная повесть - [3]

Семья у нее была большая — три дочери, и все замужем. Дочки по очереди ходили в магазин, готовили обед, а сама Нина Львовна только гуляла с детьми.

И вот, укачивая четвертого или пятого по счету потомка, она увидела, как Сережка убил из рогатки воробья.

— Пират, — повторила Нина Львовна и начала без надобности качать детскую коляску.

Вроде никого и не было в тот час во дворе, однако прозвище услышали, и оно к нему пристало.

Отца у Сережки не было: погиб в войну.

Он помнил, как прощались они, когда отец уезжал на фронт.

У клуба, где был сборный пункт, играла музыка. Отец, высунувшись из окна по пояс, тянул к нему руку. Но окно было высокое, и он не доставал. Тогда отец, сняв свою кепку, взял ее двумя пальцами и спустил вниз. Сережка приподнялся на цыпочки и коснулся малокозырки. Так они и простились.

А еще Сережка помнил воздушные тревоги, когда мать, наскоро одев его, уводила в подвал магазина, где было бомбоубежище. В памяти осталось и то, как играли они с ребятами в бомбежку. Построят, бывало, из каких-нибудь дощечек и палочек сооружения, а потом кидают в них сверху камешки, как фугасные бомбы. Жаль только, что взрывов не получалось, а так было все, как по правде — сооружения напрочь разрушались. Он помнил, как увидел первый раз прожектора, аэростаты, девушек, одетых в военную форму, раненых… Последнее запомнилось особенно.

Это было у Киевского вокзала, где они всегда садились с матерью в трамвай, когда откуда-нибудь возвращались домой. Рядом с остановкой была гостиница, срочно переоборудованная в начале войны в госпиталь, к которому теперь часто подъезжали санитарные машины. Люди на остановке тогда не торопились садиться в трамвай, а, окружив машины, стояли молчаливым кольцом. Лица у раненых были смущенные, а кое-кто виновато улыбался…

Мать работала на фабрике недалеко от дома. Сережка почти каждый день приходил к ней и торопливо съедал все, что она выносила: прозрачный суп, кашу или картошку. Картошка ему запомнилась синеватой с матовыми маленькими шариками, в которые превращался политый на нее жир. Летом мать кормила его на ящиках или сложенных у забора бревнах, а зимой их пускали в проходную.

Учился он плохо. Не хотелось зубрить какие-то правила, решать примеры и вообще делать многое другое, что велят в школе. Но один раз он получил «отлично» за стихотворение.

— Удивил ты меня, Тимофеев! — сказала тогда Анна Васильевна. — Очень удивил! Что это с тобой случилось? Никак, за ум взялся?

Сережка не понял язвительности замечания учительницы. Да и зачем ему было понимать? Он был доволен, что его вызвали к доске и поставили «отлично». Что бы там ни говорили, а «отлично» есть «отлично». Вскоре, правда, этот его блистательный выплеск был забыт и никто уже больше не вспоминал, как он отчеканил у доски стихотворение, даже покраснев от удовольствия, и сел на место гордый, готовый совершить любой учебный подвиг, но случая не представилось…

Мать часто вызывали в школу, выговаривали в учительской:

— Ваш сын просто хулиган какой-то… Вы знаете, он недавно пускал на уроке голубей!

— Каких голубей?

— Бумажных, конечно. Но все равно… Уж вы, мамаша, пожалуйста, уделяйте сыну больше внимания. Упустите мальчика. Он у вас тяжелый.

Сережка стоял у открытой двери учительской и все слышал.

В третьем классе, когда принимали в пионеры, Анна Васильевна, выстроив ребят в коридоре, перед тем как вести их в актовый зал, назвала несколько фамилий, в том числе и Сережку.

— Вас нельзя принимать в пионеры, — отчеканила она. — Вы плохо учитесь и плохо ведете себя. Вы не достойны носить красные галстуки.

Недостойные молчали.

— Вас не будут принимать, — повторила Анна Васильевна и, взглянув на посерьезневшие лица ребят, стоящих на шаг от строя, заключила строго и непреклонно: — Идите домой и задумайтесь над своим поведением и своей учебой.

Сбившись в кучку, они пошли, растерянно глядя друг на друга и ожидая, что кто-то сейчас обязательно что-то скажет — слишком уж напряженным оказался момент. И первым нашелся Сережка.

— Ну и ладно! — произнес он громко, так, чтобы всем было слышно. — Обойдемся и без галстуков.

— А ты помолчал бы лучше, Тимофеев, — тут же прервала его учительница. — Тебе-то больше всех надо задуматься.

Сережка переживал, что его не приняли в пионеры. «Хотя какая разница, — размышлял он, — ходить в галстуке или без? Ведь все равно — все в классе вместе».

Но разница была, и он это чувствовал. И особенно остро, когда старшая вожатая, войдя иногда после уроков в класс, объявляла: «Пионеры, останьтесь, будет сбор!»

Как радостно встречалось всегда окончание уроков и как быстро покидался класс, а тут — на тебе! — ноги не шли.

«Интересно, — думал Сережка, — о чем говорят пионеры, когда остаются одни?» Но этот интерес в нем скоро начал пропадать.

Однако в пионерский лагерь, куда его отправила летом мать от своей работы, он приехал пионером. Взял у Андрюшки Смирнова галстук и надел в электричке, которая везла их в Кратово. Галстук был мятым, потому что уже несколько дней пролежал у него в кармане, но на это никто не обратил внимания.

Но пробыл Сережка в лагере недолго — убежал оттуда через неделю.