Тополиный пух: Послевоенная повесть - [14]
Ему не хотелось ехать в деревню. Но что тут поделаешь, если так решил дед? И Сережка почувствовал, что он впервые подчиняется силе.
Глава III
Они сошли с поезда на маленькой грязной станции. Справа, до самого леса, раскинулся луг, слева начинались поля. Воздух был сырым и прохладным. Виднеющаяся впереди низина обещала еще большую сырость. Не трещали кузнечики, и почти не летали птицы. Лишь изредка вспархивала над полем какая-нибудь пичужка, но тут же пропадала.
Шли молча. Каждый думал о своем. Наконец дед спросил:
— Ты помнишь Никольское?
— Помню.
— Хотя и вправду, как тебе его не помнить, ведь большой уже был.
Низина приближалась, и туман становился плотнее. Вот уже дед совсем в нем растворился, и Сережка прошел несколько шагов в полном одиночестве. Миновали подъем, и все дали вокруг словно вырвались на свободу, только за спиной осталась серая мгла.
— А за границей небо совсем другое, — поднял голову дед.
— Какое?
Он не ответил, только пристально посмотрел на обозначившиеся впереди журавли колодцев. Журавли смотрели в небо, как задранные стволы орудий, только уж слишком длинные и тонкие.
Никольское было рядом.
— Ну и гады! Ну и гады! — Петр Васильевич не мог даже идти.
Деревня предстала перед ним, как развороченная челюсть. Половины домов не было, только темные трубы печей напоминали о них, возвышаясь среди бурьяна. Каменная школа стояла без крыши, и окна наполовину были заколочены фанерой.
— Гады! — повторил дед, и Сережка понял, что он говорил о немцах, которые были здесь до лета сорок третьего.
Сережка тоже смотрел на деревню и с трудом узнавал ее. Вот там до войны был забор, а за ним кузница. Они еще бегали туда с ребятами смотреть, как достают щипцами из печки раскаленные болванки и бьют по ним молотом… Вот там всегда стояли трактора… А теперь на их месте заросли лебеды и чертополоха. А еще Сережке показалось, что дорога, по которой они шли, стала шире и обочины ее углубились. В них даже стояла вода. «Вырыли их, что ли… — подумал он. — Но зачем?»
На дороге показалась телега. Противный, доносившийся еще издали, скрип заставлял себя слушать. Телега была несмазанная, потому и скрипела.
— Василич! — раздался голос с телеги, когда она поравнялась с ними, и бородатый мужик, бросив вожжи, оказался рядом.
«Васятка… — узнал его Сережка. — Васятка… Отец Шурки. Только почему он с бородой? Раньше бороды у него не было…» Васятка обнял деда, поцеловал. Деду мешали вещи, и Сережка, поняв это, взял мешок у него из рук.
— Живой! Живой! — приговаривал Васятка, продолжая держать деда за плечи.
Внезапно он как-то неестественно наклонил голову, опустил руки и сделался совсем другим — пропали восторг и суетливость.
— Держись, держись, Василий, — неторопливо сказал дед и осторожно похлопал его по спине.
Васятка выпрямился.
Сережка знал, что жену и сына Васятки немцы во время войны повесили, бабушка написала об этом в первом же письме после освобождения Никольского. «А ведь Шурка был почти такой, как ты… Может быть, только чуть старше…» — сказала еще тогда мать.
Они вошли в деревню втроем: Сережка, Васятка и дед. Сзади понуро брела лошадь, а из домов уже бежали люди.
— Приехал! Приехал! — неслось со всех сторон. — Вернулся! Петр Васильевич вернулся!
На Сережку никто не обращал внимания, все тянулись к Петру Васильевичу, норовя поздороваться за руку или хотя бы дотронуться до него. Появилась бабушка. Сережка увидел, как она подошла к деду, заплакала, потом, коснувшись глаз концами своей выцветшей косынки, припала к плечу. Наконец бабушка заметила Сережку.
— Сереженька! — кинулась к нему Серафима Григорьевна и изо всей силы прижала к себе.
Она долго не выпускала его из своих объятий, приговаривая:
— Сереженька! Сереженька! Милый мой…
Сережка почувствовал теплоту, гордость за то, что его так встречают, но вместе с тем и начал озираться по сторонам: уж не думает ли кто, что он еще маленький, если бабушка так с ним обращается?
А к деду продолжали тянуться. Васятка не отходил ни на полшага и даже не дал обнять его какому-то худощавому мужичку в подпоясанной веревкой рубашке — сам еще раз взял деда за плечи. «А кто этот худой? — посмотрел на него Сережка. — Уж не дядя ли Кондрат? А чего это он такой худой? И щеки впалые…»
По деревне до самого дома деда провожала целая толпа. Бабушка шла с ним рядом, все время посматривая на Сережку. Она даже хотела взять его за руку, но он не дался.
«А где же лошадь? Лошадь, на которой ехал Васятка… — всполошился почему-то Сережка. — Неужели так и осталась там, за деревней…» Он даже обернулся, посмотрев в ту сторону, откуда они пришли. Лошади не было. «Надо бы Васятке сказать… Может, он про нее забыл?»
Войдя в дом, Сережка увидел все тот же крашеный сундук, покрытый домоткаными половичками, большую деревянную кровать, на которой теперь почему-то не было подушек и подзора.
Все так же, как и раньше, висело много фотографий, аккуратно запрятанных в портретные рамки, в углу, окружая иконы, спускались с потолка вышитые полотенца.
За стол, который наскоро собрала бабушка, сели все, кто вошел вместе с ними в дом. Сережка оказался рядом с Васяткой. Вот здесь-то он и спросил про лошадь.
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.