Тополиный пух - [96]

Радостное чувство у Купченко померкло, как только возник разговор о гонораре, авторстве и всем прочем, что сопровождает дела литературные. Липский тащил одеяло на себя, требовал большую долю гонорара, утверждал, что писал роман в одиночестве: ну что, мол, толку в том, что Роман Романович делился с ним своей жизнью, страхами и восторгами, ведь писал-то текст он, Липский, он, мол, больше Купченко находился за письменным столом, чаще тыкал пальцами в клавиши электрической машинки. В общем, память у бывшего Левушки оказалась очень даже короткой, когда сочиненное ими стало превращаться в нечто реальное, которое вот-вот будут читать люди, много, много людей.

Роман Романович задумался о будущем, которое опять затуманилось. А Липский звонил ему: «Моя фамилия будет стоять перед твоей!» «Почему?» — спрашивал его Купченко. «Так по алфавиту», — говорил Липский. «Ивритскому, что ли?» — ехидно спрашивал Купченко.

Роману Романовичу не хотелось думать о погружавшемся в туман будущем. Он только вздыхал: Липский медленно, но упорно сходит с ума. Или намеренно сводит в болото сумасшествия Романа Романовича.

А вскоре он просто-напросто взял да украл еще новенькую тогда машинку — это мягко блестевшее серой эмалью электрическое чудо. Попросил, ссылаясь на то, что нужно поправить пару эпизодов, и не вернул, зажал с концами…

Негромко, но довольно ощутимо отозвались в корпусе авиалайнера выплывшие из его чрева шасси. Что-то говорила стюардесса, наклонившись над Александром Борисовичем. Он открыл глаза и привычно осмотрелся: ремень безопасности был застегнут, столик убран…

— Нет, — сказала стюардесса, — вы законопослушный пассажир, но на лице у вас была такая грусть, что мне захотелось сказать вам доброе слово. Вам что-то печальное снилось?

— Вы ошибаетесь, — негромко произнес Турецкий, — мне снилось, что недостойный будет наказан, а чистого человека причислят к лику святых.

— Да, — сказала стюардесса, — так бывает во сне.

— Я сделаю это наяву. Я сделаю это в жизни, такой же реальной, как истинно то, что мы с вами садимся в аэропорту города Великого чаепития.

Стюардесса улыбнулась:

— У вас хороший английский.

— Да, мэм, вы угадали: я из России, я упрямый.

— Бог будет с вами, мистер русский.

Самолет плотно прижался хорошо вулканизированной резиной к полю Бостонского аэропорта. И вскоре Турецкий решительно шагал по «рукаву». В памяти возникла извиняющаяся улыбка Романа Романовича: «Знаете, Липский в конце концов начисто забыл о том, что мы писали роман в четыре руки. А я помнил, что каждый раз, уступая мне место за письменным столом, он говорил: «Садись скорее, Рома, а то сиденье остынет». Вы знаете, господин Турецкий, он забыл обо всем, что нас когда-то связывало. Вот забыл и вернуть машинку. Да, я вам об этом уже говорил, и вот только потом, много лет спустя, когда в суде разбирали вопрос об авторстве громко прошумевшего по всему миру нашего романа, я понял, почему Липский, как любят говорить сейчас у нас в России, «приватизировал» мою машинку. Он не хотел оставлять следов даже от кончиков моих пальцев на квадратных клавишах «Ай-би-эм».

Прямо перед Турецким бежала лента эскалатора, но он, сам не зная почему, стал подниматься по соседствующей с эскалатором лестнице. Каждый шаг Александра Борисовича сопровождался пропущенным через сжатые зубы словом: «Сука» — шаг, «Подонок» — шаг, «Дерьмо!»— еще один шаг… Это же надо так накрутить себя, злобно и с огромной силой, чтобы сжечь собственную память, а на пепелище выстроить чужую историю. До встречи с Купченко Липский ничего не знал из того, о чем они писали в своем романе. Всякие там медико-биологические и баллистические экспертизы, дознания, оперативно-розыскные мероприятия… Липский записывал эти термины на клочках бумаги и заучивал их. Для чего? А чтобы потом бросаться этими словами в зале заседания суда, суда уже не из их романа, а из жизни: «Слушается дело «Липский против Купченко».

«И все-таки талантливой оказалась сволочь!» — еще один шаг.

Восемь шагов подряд. Еще три шага. Наконец лестница осталась позади, и Турецкий во весь голос грязно выругался на чистом русском языке.

4

Александр Борисович нацепил на верхний кармашек пиджака табличку с выведенным на ней крупными красными буквами словом «Тур», подхватил сумку и направился к выходу. Пассажиров было совсем немного, и его заметить было нетрудно.

И действительно, от никелированного ограждения ему призывно помахал рукой незнакомец, чем-то отдаленно — вот же все-таки влияние профессии! — напоминающий Майкла Майера. Он был так же невысок, но, видимо, крепок в кости, словно агентов доставали из одной коробки, только вот волосы у него были не зачесаны на пробор, а кучерявые, словно у блондина-цыгана. И глаза — темные такие сливы.

Ну да, вспомнил Турецкий, он же из донских казаков, этот Станислав Марфин. Или Стив Мэрфи — по-американски.

Они приветствовали друг друга по-английски, но, усевшись в машину, словно условившись заранее, сразу заговорили по-русски.

Стив — так он просил себя называть — уже примерно знал, что надо Саше и чем, какими средствами он располагает, чтобы ненароком не поставить приезжего детектива — так тот представлял себе деятельность Турецкого — в неловкое положение. У него было на выбор несколько предложений по части жилья.